— Уже кинули, господине.
— А ты не стой, чадо! Ляг на брюхо да греби под себя тину, греби... Вот! Ну, вылезай, вылезай. Да хватайте ж его...
Парня вытащили. Тот хрипел, выпучив глаза, не верил, что вырвался из трясины.
— Ну, что встали? Пошли! — крикнул откуда-то из тумана Авдей.
Болото закончилось к полудню — сначала на пути стали всё чаще попадаться деревья, невысокие, худенькие, а затем и побольше, покуда не превратились в целую рощу.
— Отдых, — выйдя на поляну, коротко бросил проводник.
Неподалеку, в овражке, журчал ручей. Никифор спустился к нему вместе со всеми и вздрогнул: ручей тек не просто так, а по берестяному желобу, падая небольшим водопадцем в выдолбленную из ствола толстого дерева колоду. Ни водосток, ни колода не производили впечатления запущенных или слишком древних. Но кто-то же сделал их? Значит, здесь, в этой глуши, жили люди? Впрочем, какая ж это глушь? По рассказам купцов, где-то на востоке, недалеко, есть город Чернигов, к северу, чуть подальше, — Любеч. Не такое уж и заброшенное место, хотя вот посмотришь вокруг на эти болота, урочища, папоротники, так и подумаешь, что нет на земле-матушке ни Кенугарда-Киева, ни Ладоги-Альдегьюборга, ни каких иных городов. Даже моря и того нет, не говоря уж об Ирландии.
Напившись, Никифор осмотрелся и заметил заросшую травой тропинку, уходящую на холм, в чащу. Трава была примята — должно быть, кто-то уже прошел, скорее всего проводник — его что-то не видно — прошел по обычным людским надобностям. Выждав немного — проводник так и не появился, — Никифор пожал плечами и медленно поднялся по тропинке на холм. По пути никого не встретил, лишь на вершине холма увидел смотрящего вдаль Авдея. Тот что-то шептал, верно, прикидывал дальнейший путь. И шептал — Никифор не поверил своим ушам! — по-гречески. Затем повернулся, не замечая молодого монаха, и, сотворив короткую молитву, яростно плюнул в сторону старого дуба, средь ветвей которого серебрилась деревянным окладом потемневшая от времени и дождей икона Матери Божьей.
— Богохульник! — не выдержал Никифор. Авдей бросился на него, повалил наземь, сдавив горло... Коричневая туника монаха с треском порвалась у горла, и серебряный крестик его выпростался на грудь.
Мельком взглянув на крестик, проводник вдруг замер, словно увидел змею. Смертельная хватка его ослабла. Правой рукой прижимая поверженного к земле, он осторожно взял крестик левой, пробормотал ошеломленно:
— Это же его клеймо... Работа ювелира Козьмы. Откуда у тебя этот крест?
— От отца, — спокойно ответил Никифор.
— Так твой отец — Константин Дре... — Авдей зажал себе рот рукой. — То-то я и смотрю — ты мне кого-то напоминаешь... — Он и не заметил, что продолжает говорить по-гречески.
— А ты, похоже, иконоборец. Вон как плевался в сторону Божьей Матери, — усмехнулся Никифор.
Авдей вздрогнул.
— Наверняка один из павликиан, спасшихся от гнева императрицы. Если так, ответь — почему ж ты тогда помогаешь мне основать монастырь? Ведь павликиане отрицают монашество.
— Монастырь?! — Проводник неожиданно расхохотался, надсадно и громко. — Монастырь? Да знаешь ли ты, что никакого монастыря не будет? И эти жалкие ублюдки, которых я веду, вовсе не жаждут дать обет монашества, совсем наоборот, их привлекают только власть и богатство!
— Не говори так о людях, Авдей.
— О людях? Так ты, может, и прощелыгу Мефодия за человека держишь? Он лишь польстился на серебро и думал, мне ничего о том неизвестно... Чем ты прогневил князя, монах?
— О каком князе ты говоришь?
— О Дирмунде. Думаю, именно он и дал серебро Мефодию. Ты здесь совсем не нужен, и ни о какой обители речь не шла. Меня наняли лишь довести вас до нужного места... Вернее, их. — Авдей кивнул в сторону ручья. — Что же касается тебя, ты должен остаться здесь, привязанным к этому дубу... Нет, ты бы не умер. Вскоре бы тебя развязали... добрые люди... ничего общего не имеющие с христианами, но рядящиеся в их одежды. Именно так велел поступить с тобой Мефодий.
— Я не верю тебе!
— Твое дело. — Проводник тяжело поднялся на ноги. — Я даже мог бы убить тебя, если б ты стал уж очень сопротивляться, об этом тоже говорил Мефодий...
— Нет, Авдей, вряд ли б ты смог так просто меня убить, — возразил Никифор, показывая торчащее из рукава острое лезвие кинжала.
— А ты не глуп, — одобрительно кивнул проводник. — И слишком опасен, хоть и монах.
— Что поделать, таков мир, — грустно ответил Никифор, отряхивая прилипшие к тунике иголки. — Что ты знаешь о моем отце?
— Его казнили по приказу императора Михаила. Казнили, как видного иконоборца. А ты, выходит, его предал.
— Как я мог предать, если я его совсем не помню? — Авдей покачал головой:
— Мой тебе совет — беги отсюда! И как можно скорей. Иди всё время на восход солнца — и выйдешь к Чернигову. По болоту иди на большой серый камень, он виден в ясную погоду. В дождь и туман — жди.
— Благодарю тебя, Авдей, — кивнул Никифор. — Скажи, куда ты поведешь этих юношей?
— Туда, откуда придут и за тобой, если ты не уберешься отсюда.
— Но кто эти люди?
— Я мало знаю о них.
— Постой, Авдей... Привяжи меня к дубу!
— Что?
— Сделай так, как должен был поступить. Я дождусь их, а там — посмотрим.
— Ты безумен, монах!
— Я предал друзей, выходит, ради того, чтобы, ничего не узнав, позорно бежать отсюда, подобно собаке, поджавшей свой хвост? Ну, нет... Привязывай!
— Как знаешь.
Крепко привязав Никифора к дубу, Авдей направился прочь. У кустов обернулся:
— Прощай.
— Удачи! — улыбнулся Никифор.
Однодеревка Хельги быстро продвигалась вперед, рассекая речные волны загнутым кверху носом с изображением солнца. Хоть ветра почти не было и вымокший от дождя парус лежал на дне, гребцы — нанятые на киевской пристани молодые сильные парни — трудились как проклятые. Гребли азартно, в охотку, так, что временами небольшая ладья, казалось, выпрыгивала из воды. Вылетев из-за излучины, они даже не сразу заметили далеко впереди темные силуэты судов — это был караван Харинтия Гуся.
— Я ж говорил, они совсем рядом, — обернулся сидящий на носу Снорри. — Эй, сбавьте-ка ход, ребята!
Хельги-ярл знал уже от Снорри с Ирландцем, недавно вернувшихся из разведки, что корабли Харинтия снаряжены весьма странно.
— Понимаешь, ярл, — задумчиво рассуждал Ирландец, — там нет ничего такого, ради чего можно было бы отправляться в столь дальнее плаванье себе не в разорение. Нет, я заметил несколько тюков тканей — на что диким древлянам дорогие ткани? — но тюков немного, так, словно бы взяли их просто на всякий случай. Продадут, так продадут, а нет... Очень странно для такого ушлого торговца, как Харинтий Гусь. Он точно плывет к древлянам себе в убыток! Ведь торговлишки-то там нет. Ну кто же из них будет обменивать на ткани и дорогое оружие мед или звериные шкуры, когда и то и другое можно свезти по реке в тот же Киев и продать в несколько раз дороже? Хотя, конечно, может, кто и согласится. Тем не менее выгода всё равно невелика, даже если она и будет. Может, кто-то бы и согласился на такое, да только не Харинтий Гусь.
— Значит, он имеет с этого еще большую выгоду, — кивнул Хельги. — Какую — мы не знаем.
— А может, он просто водит нас за нос? — спросил Снорри, и ярл вздрогнул: очень уж было похоже на то. Но ведь Харинтий не мог знать о них и не знает? Не знает...
