Узнай себя

чувством, подобным опьянению от еды после голода, мы встаем на ноги. Перемещение поста в материальность предполагает прекращение духовного воздержания, примерно как внешняя бедность не мешает духовному богатству.

Но, с другой стороны, есть и еще пост, действительно духовное воздержание. В этот, тоже истинный пост приносится залог, который ожидался от смоковницы не в срок принесения плода, за отсутствие которого смоковница была иссушена. В безводность и бесхлебие мы должны тем не менее принести плод в залог благодати, иначе благодать не дается. Это имеет в виду насильственное добывание воды и слова там, где еще нет ни воды ни слова Истинный пост наступает когда нет жениха. Тогда надо поддержать жизнь без пищи. Не можем — никакая благодать не в прок. Как всегда, ты сначала утрируешь и подчеркиваешь, но в основных чертах всё, похоже, тривиально верно. Твоя извечная беда, чем больше ты думаешь, тем более примитивные и известные истины открываешь.

19.8.1973; [весна 1998]

Единственным предметом рефлексии должно быть, почему она направлена именно на это; а если предметом моей рефлексии является рефлексия, то опять же, почему рефлексия направлена на не–вещь как на вещь. Хайдеггеровское: смешение бытия с сущим.

14.3.1974

(На следующий день после разговора [61] в институте истории естествознания о Хайдеггере, единственности истории, множественности окон в иной мир и рефлексии рефлексии как все?таки единственной.)

Огромная церковь полна интеллигентами, на лице у каждого написано, что только он один понимает философию религии. Проповедник говорит о грехе, трудности его изжить, неправильности расхожего понимания человеческого естества, в которое воплотился Иисус. Это все очень серьезно и тягостно. Только задушевная интонация, совсем не вяжущаяся с текстом, скрашивает дело, и великолепный хор.

26.3.1974

Ты с ужасом смотришь — кто тебе позволил, от кого ты принял такое дерзновение? — как только себя видишь в мире, другие существуют для тебя. Настолько, что даже видя, как провидение управляет все для тебя к лучшему, считаешь, что оно делает это, имея специально тебя в своем плане. Для других людей и для поколений их потомств все в одинаковой мере устраивается точно так же, как и для тебя; неужели они тоже думают, что ты существуешь только для того чтобы служить орудием их жизненного осуществления?

Ни то ни то. Провидением управляется вся совокупность (если только управляется), и люди комплементарны, как говорит Р. Или, лучше, к сфере провидения прикасается каждая личность в меру своего слияния с общечеловеком в той глубине где самости нет. Правильно русские говорят о медведях (о себе): восходить им легче чем нисходить. Мы не умеем нисходить, блазнь перехватывает нас, и вот истина единственного провидения превращается в нашей жизни с людьми в блажь самости. Мы не научились жить в истории.

Приходится в разговорах с людьми буквально вскрывать себя как банку с консервами, чтобы не воспринимать их как говорящие вещи. Ужас после разговоров, где это не удается. Мука с людьми, у которых просто нет той же глубины. Это не их вина; они просто в «индифферентном резерве», как говорит циник Аветян, или как консервы хранятся для лучших времен — тем более что видя одну банку открытой люди соображают, что другую открывать уже не надо. Выход в том, чтобы не иметь самости: не пытаться поглотить в себя и собою всю ситуацию, а прислушиваться к тому, чего хочет провидение для этой встречи двух людей, действуя из той глубины где самости нет.

Как легко становится, когда не весь мир видишь орудием, которое сложно служит моему благу, а себя видишь маленьким гвоздиком в общей экономии мира. Коперниканская революция была призвана по– видимому умалить земной мир, чтобы вбирающая всю махину вселенной самость могла тем острее ощущать свою единственность. В самом деле, к чему комплементарность с этими людьми, когда все они только ничтожная часть моей вселенной?

28–29.3.74

(После разговора у кукольного театра о терпимости, личности, ее сторонах, комплементарности, ситуационных рецептах, муке без них и рецепте: не иметь рецептов.)

Основная забота народничества якобы о преодолении отчуждения интеллигенции и крестьянства. Но почему тысячелетиями люди культуры подчеркивали это отчуждение (quando [Madonna] va per via, gitta nei cor’ villani amore un gelo, гордость своим ??????? и насмешка над ???????? у греков), у них это были необходимые полюса, а тут вдруг… Можно ли называть «основой» нечто крайне необыкновенное и странное? Это скорее черта, курьез, а основа где?то глубже? «Будучи концептуально и семантически зависима от традиций и навыков академического философствования 19 века… философская культура русской дворянской и разночинной интеллигенции…». Не слишком ли для нее лестно? «Семантически», т. е. по жаргону, она может быть и «зависела», но концептуально? По– настоящему понимать, что такое вообще философия, могли наверное многие, но это были как раз не те, кто играл в «русской культуре» как философ и мыслитель, например у Лаврова вся рабочая сторона философии отброшена, осталась только театральная, драматизм и трагизм. И главный признак непонимания русскими философии — это что они так смело и свысока о ней судят (от Белинского с его «философским колпаком» до Булгакова, который выставил себя на посмешище в своей «критике» Канта, показав ею только свою органическую неспособность войти в круг философских вопросов). Все?таки можно ли действительно у Лаврова пробраться к философии (а не притолковать ее ему) сквозь политику и журналистику. Не жирно ли говорить о «философии» Лаврова. Не оказываемся ли мы здесь нечаянно с Дионисием Сиракузским против Платона. Это было бы ужасно. Не следует ли прямо назвать, что в «личности» Лаврова много простого анархизма и отчасти — Леонтьева. И не ближе ли «личность» Лаврова к индивидуальности чем к личности. Его эксплуататорское отношение к жизни, внутреннему миру очень скифская черта. Лавровская «идея неоплатного долга» всерьез почти не принимается, потому что за ней очень ясно проглядывает эксплуататорство и варяжество. Народ нам теперь уже не нужен, а вот мы ему нужны, значит мы очень важны. «Неоплатный долг… секулярная версия подлинно духовного представления о греховности мира». Но не так ли, что Лавров срывается с подлинного представления о греховности к его эксплуатации. И от подлинной жертвенности к пародии на нее. Просто ездит на идеях верхом. Очень подозрительно «ограничение ученых занятий ради революционного служения». Не знаю, как у Лаврова, но у Маццини подобное же «ограничение» было явным отпадением от Слова, выпадением из вечности во время, совсем без «преодоления времени временем». Конечно, падение судьба каждого человека и нельзя делить человека на чистого и падшего. Но вот сами?то падшие люди очень лихо начинают вспарывать мир, отделяя чистое от нечистого, перенося суд над собой вовне. Не слишком ли много чести называть эту аберрацию «глубинным ориентально–дуалистическим пластом». Действительно ли у Конфуция и Будды есть этот дуализм. В Ригведе его нет.

Это подлинное мученичество: нас режут на части, отделяя в нас старое от нового, вообще верное от неверного или как?нибудь еще, а мы не режем своих мучителей, видим в них неделимых людей. «Творчество немыслимо без жертв». Если верить гимну Пуруша (Ригведа 10, 90), культурный социум и возник?то в результате принесения Пуруши в жертву («так жертве жертвой жертвовали боги; такими были первые законы»). И не отречься «от самого Человека» мы можем наверное только отрекшись от человека, принося его в жертву. «Сверхэмпирическое приобщение». Да и эмпирическое тоже. Вообще кажется, что при сопоставлении христианского с лавровским первое здорово обессмысливается, а второе непомерно вздувается. Возможно ли сравнение