Узнай себя

стеснительные пределы не остаются конечно пределами для беспредельного, они сугубо наше дело, нас касаются и от нас зависят. Мы не вправе даже просить абсолют помочь нам с нашими пределами, потому что он и увидеть их не может, не по своей ограниченности, а по той же причине, по какой свежий здоровый молодец не в силах увидеть неподъемной тяжести в старушечьем мешке. Единственное, что точно имеет смысл, это просить Его войти в наше положение. Так что прав тот священник, который предлагает каждому самому справиться с собственной неустроенностью и стесненностью («напряженностью»), конечно всегда призывая Бога смотреть на него и входить в его положение.

23.12.1975

Слава. Р. говорила вчера у Лосевых о двух эстетиках, ориентированной на искусство, на его художественно–изобразительные каноны, и экзистенциальной, ориентированной на жизнь. Деление на два в этой связи безусловно уместно. Человек, смертный, не узнаёт свое и своих в наше время, не узнаёт друзей. Аналекты Конфуция начинаются словами: «Разве не приятно учиться с постоянством и упорством? Разве не сладостно встречать друзей, приходящих из дальних краев?» Дальние края здесь означают то ближнее, что всего дружественнее человеку, но что он всегда замечает и узнаёт в последнюю очередь. Смерть, болезнь, слабость, тоска, влечение и главное забота, тревога о несделанном всегда облегают, облекают человека, но он часто этого не видит, потому что ему легче видеть блестящее, славное. Блеск и слава Бога в преодолении смерти, страдания, страха, в совершенстве Его любви, в Его всемогуществе. А блеск и слава мирские откуда? Туманно. Когда читаешь мирскую «печать», то на всем видишь печать погони за остротой актуальности, новизны, всё взвихрено этой погоней. Но как нарочно в центрах завихрений, на недоступных вершинах царят мертвенность, пошлость. Таковы Мао, Форд. В лучшем случае там хитрость и злое лукавство, во всяком случае не умиротворенный покой, а еще хуже путаница и беготня. Накопляясь, мирская слава придавливает носителя, делает его плоским. Мирской может быть и «божественная» слава «святых» людей, когда она расходится широко. Но божественная слава не может накопляться у людей, они могут собирать только прозрачность, просветленность, то есть смирение. Мы не можем любить в человеке его смирение отдельно от того, что придает смирению смысл. Вот почему у мирских смиренные вызывают скандал: они не видят смысла смирения, не имея глаз для того, чего сосуд смирение. Ведь настоящего смирения нет без того, что его просветляет, так чтобы сквозь смирение можно было смотреть на славу источника.

Получается, что есть только одна подлинная слава, то есть слава бессмертия, совершенной любви, бесконечной мощи и всего, чем славен Бог; словом, есть только слава Бога. Мирская слава только ее холодное отражение, обезьянье подражание ей. В ней путаница и морока. Больше Божьей славы не в мире как суете, а мире как смирении. Но и здесь эта слава выступает еще не лицом, когда мы видим просто смиренного человека, а не то чем он живет.

Искусство, само будучи славой и ведя речь о славном и блестящем, не говорит вначале, какая слава имеется в виду. Как если бы слава для него была только одна. Но в искусстве происходит очищение. Разоблачается суетная пустая слава, утверждается закон непреходящей, вечной славы. На то оно и искусство, что как тончайший врач не рвет правды на две половины, не раскалывает жизнь на святое и профанное, а высветляет и разоблачает, распутывает и ведет из лабиринта, пока картина мира не установится в последней правде. Это конечно у совершенных художников; совершенных художников мало. Но во всяком случае начиная с самой широкой и, можно сказать, неразборчивой славы искусство своей логикой стремится прийти и ведет к единственной действительности. И есть новое философствование, питающееся религиозными откровениями (через Кергегора), которое спешит взяться за ближайшее, ближнее окружение человека.

8.11.1976

Один свет истинный, один мир в истине — сердечный, Божий. И этот мир и свет обращаются ко всему человеку и требуют всего человека, и в человеке не остается уже перегородок и по взгляду на него снаружи он как голубь в раю. — Но этих внешних глаз у него нет, он слеп как Гомер.

23–24.1.1976

Сущность человека есть существование, говорит Мартин Хайдеггер. Это трудно понять, а после понимания это плохо укладывается. Существование, оно всего ближе. Тело, душа, дух, разум, вообще всякие определенности уже дальше. Это вещи. Вещи и всё произведенное телом, душой, духом, разумом. Они могут существовать, могут нет. Существование есть простор, воля, тишина, свет. Выход, прорыв. Не жалкий рывок раба, а неизбежность освобождения, радостно открываемая. — Из свободы два пути. Один в устроение слепого крота, другой в предстояние чуду, в поэтическое. Из поэтического два пути. Один в близорукое самооглушение, другой в чуткую открытость. Из открытости два пути. Один в растворение среди стихий, другой к распрямлению в подлинной самости. Из обретенной самости два пути. Один к самодовольной праведности, другой к восстановлению в природе. Из восстановления в природе два пути. Один к сну, другой к бодрствованию. Бодрствование в глубоком сне, сон во время бодрствования, в предстоянии чуду, в поэтическом, в чуткой открытости, в подлинной самости, в природной восстановленности ведет либо к смерти либо к жизни. Если вернутся раскаяние, слезы, любовь, то человек возможно будет жить.

Сущность человека есть существование. Здесь колдовство. Мы подходим к разрыву, расколу, к испытанию на прочность, здесь напрягаются и расчищаются расстояния, готовится простор, оттачивается воля, задаются параметры воле и творчеству. «Диалектика есть последовательное, доведенное до крайности чувство противоречия». Упрямство учит, всегда через свободу.

2.2.1976

Всякое занятие и состояние правомерно, если не замыкается в себе, если не закрывает путей восхождения. Это не значит что занятие и состояние пересылочный пункт, который надо оставить и двигаться куда?то вверх. Должны быть вместе: занятие, состояние и свежий дух, облегчающий свет. Свет и дух усердию не мешают; не надо обязательно законопатиться как левша, чтобы посвятить себя делу. — Русский любит поглощенность, он по–древнему бывает захвачен, нерасхоложен; и это ему не дают, его раздергивают посторонние веяния. Отсюда его судорожность, желание схватиться, взяться с одной стороны, но в то же время и всегдашний соблазн опустить руки, дать для самосохранности безвольно тащить себя. Беда в том, что русский мало знает греющего света. Официальное христианство поило его всё больше тонким хладом. А русская национальная религиозность вырождалась в болезненные, нервические состояния, которых не терпела своя же собственная широта, особенность великой судьбы. Вино может прогоркнуть или закиснуть. Здесь поможет солнце и тепло. Как еще далеко нам до умения их принять. И стало быть как нужно принять уже сейчас, как можно скорее. В русском много духовности, Бердяев не зря его выбрал вместилищем космических ветров. Теперешнее уродство только подчеркивает наш вызов разным духам, обличение их в неистинности. Все вы таковы, как бы говорит русский, скоморошествуя и юродствуя, занимаясь глупостями. Он как бы разыгрывает на себе ложь сомнительных занятий и состояний. Это его способ поддержать чистоту духовности, пусть она не будет запятнана расчетом. Юродство, глупость, безумства в духе. Конечно, мерзость запустения как следствие.

И снова; чем ниже пали, тем терпеливее будет снова и снова браться за работу Господь. Он для одних смертное юродство, для других прельстительный соблазн. Спасение в том чтобы увидеть, что Он есть Бог, то есть увидеть Его блестящее торжественное величие. Вот этого не хватает людям, слишком запанибратски привыкшим обращаться с духами.

10.2.1976

Людям отводят глаза. В непроглядном мареве им мерещатся многие хозяева