— Из пальца не выстрелишь… — осадил и этого Гарасим, — а патронов я тебе не дам.
Опять потекли минуты скучного, зевотного молчания».
А вот Шолохов:
«Фомин и его соратники каждый по-своему убивали время: хозяйственный Стерлядников, примостив поудобнее хромую ногу, с утра до ночи чинил одежду и обувь, тщательно чистил оружие; Капарин, которому не впрок пошли ночевки на сырой земле, целыми днями лежал на солнце, укрывшись с головой полушубком, глухо покашливая; Фомин и Чумаков без устали играли в самодельные, вырезанные из бумаги карты; Григорий бродил по острову, подолгу просиживал возле воды. Они мало разговаривали между собой — все было давно переговорено — и собирались вместе только во время еды да вечерами, ожидая, когда приедет брат Фомина. Скука одолевала их…»
Характерно, что и у Леонова, и у Шолохова со скуки окопавшиеся «повстанцы» начинают петь. Только у Шолохова от песни на минуту развеселятся и затем снова впадут в скуку, а у Леонова один из героев сразу скажет пытающемуся играть на гармони: «Брось ты… нехорошо у тебя выходит».
Но самое главное, что ни Леонов, ни Шолохов, описав кровавое, беспутное, страшное брожение народа, так и не дают к финалу осознать читателю, кто тут является носителем хоть какой-нибудь правды.
И финал обоих романов тоже созвучен: герои «Барсуков» смотрят на ночной месяц, а Григорий Мелехов на ледяное солнце.
При желании можно говорить о некотором сходстве тематики опубликованной в 1930 году «Соти» и появившегося спустя два года первого тома «Поднятой целины». Или о стилистическом созвучии «Взятия Великошумска» и романа «Они сражались за Родину». Но, как нам кажется, эти сравнения не имеют под собой столь основательной почвы. С середины 1920-х писатели идут слишком разными путями.
Шолохов был пожизненно связан с Донской землею, и это одно из самых очевидных объяснений, почему в конце жизни он замолчал. А потому, что описал все трагедии, случившиеся на той земле, где жил: уход казаков на Первую мировую, затем Гражданскую, коллективизацию, Отечественную. А после Отечественной того Тихого Дона, что взрастил Шолохова, уже не стало. О чем же еще писать?
В этом смысле для Леонова подобных ограничений не было: своих героев он мог поместить почти в любой раствор, в любую среду, в любую природу.
Если в середине 1920-х по литературному статусу и известности Леонов превосходил Шолохова, то в конце 1920-х — самом начале 1930-х в глазах читающей публики, критики и даже власти они сравнялись.
В 1932 году писатели однажды виделись у Горького именно в таком составе: Алексей Максимович, Иосиф Виссарионович, несколько человек из ближайшего окружения Сталина, Шолохов, Леонов.
Как две главные величины молодой советской литературы воспринимались они тогда не только внутри страны, но и за ее пределами. Мы уже вспоминали Георгия Адамовича, который ставил Леонова выше Шолохова. О том же в 1928 году писал замечательный писатель и публицист Константин Чхеидзе в пражской газете «Казачий сполох», утверждая, что «из современных Шолохову советских писателей превосходит его Леонид Леонов», — при том, что, по мнению Чхеидзе, уступает Шолохову даже Максим Горький.
Но уже к середине 1930-х Леонов в разговорах серчал и жаловался: «Что бы я ни написал — все равно критика скажет, что Шолохов и Фадеев лучше!»
Так и было.
Два еще не оконченных романа Шолохова воспринимались как символы величия молодой Страны Советов; он был предметом национальной гордости, наряду с челюскинцами и летчиком Чкаловым. Леонова после публикации романа «Скутаревский» подобным образом никто не воспринимал. В то время как ладный и красивый Шолохов смотрел со страниц правительственной прессы, Леонов в течение чуть ли не десятилетия наблюдал карикатуры на себя.
Леонид Максимович потом еще долго сердился на Шолохова, говоря знакомым и в шестидесятые годы, и в семидесятые, что-де, когда его критики топтали, а ЦК выписывало постановления о клеветнической пьесе «Метель», достопочтимый Михаил Александрович на охоту ездил.
Вполне такое могло быть. А что должен был Шолохов предпринять?
Тем более что ситуацию эту Леонов видел ретроспективно, из того времени, когда они оба стали патриархами советской литературы и когда их фамилии в литературных святцах начали писать через запятую.
Сами взаимоотношения их отчасти схожи со взаимоотношениями Толстого и Достоевского, также не нашедших за несколько десятилетий времени, чтобы всерьез поговорить.
Единственные соразмерные им в XX веке величины — Шолохов и Леонов — продолжавшие к тому же первый — толстовскую линию, второй — с оговорками и даже полемикой — достоевскую, — виделись считаное количество раз.
Едва ли Толстой и Достоевский, найди они время с пятидесятых до восьмидесятых годов XIX века выслушать и понять друг друга, смогли бы хоть что-то изменить в том, что предстояло пережить России. Равно как и совместное выступление Шолохова и Леонова в тот же промежуток времени спустя сто лет не остановило б грядущего. Но как интересен был бы сам факт их общения или спора!
Леонов обмолвился как-то, что столкнулся с Шолоховым в Кремлевской больнице, где оба подлечивались.
Разговор, уверяет Леонов, длился меньше полминуты:
— Здравствуй! — сказал один.
— Здравствуй! — сказал второй.
— Как живешь? — сказал один.
— Хорошо, — ответил второй. — Тебе пишется?
— С трудом, — сказал один.
— Мне тоже. С невероятным трудом, — ответил второй.
На том и расстались. И даже не важно, кому именно принадлежат в этом диалоге реплики.
Леонов утверждал, что никогда и не разговаривал с Шолоховым более минуты.
Сохранилось тем не менее свидетельство об имевшей место их личной встрече и даже ссоре.
Один польский переводчик видел Леонова и Шолохова в августе 1948 года в городе Вроцлаве в составе советской делегации на конгрессе в защиту мира.
Документы подтверждают: они оба там действительно присутствовали.
Писатели якобы были поселены в один номер и вскоре разговорились о литературе. Шолохов стал объяснять, как Леонову стоило бы писать Митьку Векшина. Леонов в ответ начал говорить, каким он сделал бы Григория Мелехова. В итоге разругались вдрызг, и Шолохов потребовал его отселить. Что и было сделано.
Когда у Леонова, спустя лет сорок, спросили, имела ли места подобная встреча, он ответил равнодушно:
— Не помню.
Зато помнил Шолохов и как-то рассказал об этом тогда еще молодому критику Михаилу Лобанову.
Они действительно какое-то время общались, находясь в одном номере, и Леонов затеял тяжелый разговор о том, что культура не спасла человечество от войны, от бесмысленных и бесчисленных смертей. Что, вопрошал Леонов, может сделать хрупкое вещество культуры перед силами зла — и зачем жить тогда, если и человек вообще и человек культуры тут вовсе бессилен? Шолохов слушал-слушал, и так как вообще к пессимизу склонен особо не был, то вскоре рассердился, ну и… финал тот же: разошлись, недовольные друг другом; правда, в интерпретации Шолохова не он ушел из номера, а Леонов.
В любом случае ни дружбы, ни приятельства у них не случилось.
Если и пересекались они, то при таких обстоятельствах, когда особо не поговоришь.
Отсчет совместного главенства Шолохова и Леонова в советской литературе, как известно, идет со времени выборов в Верховный Совет 1946 года, но окончательно их совместное положение было закреплено в год полувекового юбилея революции — в 1967-м.
В феврале того года Леонову было присвоено звание Героя Социалистического Труда. Шолохов
