— Чувствуется рука маньяка, — сказал он, шаря глазами по лесным зарослям. — Бранском Парди поработал.
Вдруг Холкер заметил среди разбросанных по земле листьев что-то красное. Это был кожаный бумажник. Он поднял его и открыл. Там оказались листы белой бумаги для заметок, и на первом стояло имя 'Хэлпин Фрейзер'. На нескольких последующих листах чем-то красным были в спешке нацарапаны с трудом читаемые строки, которые Холкер стал разбирать вслух, пока его напарник продолжал всматриваться в смутные серые очертания обступившего их тесного мирка, вздрагивая от звука капель, то и дело падавших с отягощенных росой ветвей:
Холкер умолк — читать было больше нечего. Текст обрывался посередине строки.
— Похоже на Бэйна, — сказал Джералсон, который слыл своего рода всезнайкой. Он стоял, рассматривая тело, теперь уже не столь настороженный.
— Кто такой Бэйн? — спросил Холкер без особого любопытства.
— Майрон Бэйн, им зачитывались на заре нашей истории, больше ста лет назад. Страшно мрачный; у меня есть его собрание сочинений. Этого стихотворения там нет — должно быть, забыли включить.
— Холодно, — сказал Холкер. — Пошли отсюда; надо вызвать коронера из Напы.
Джералсон, промолчав, послушно двинулся следом. Обходя небольшое возвышение, на котором лежали голова и плечи убитого, он задел ногой какой-то твердый предмет, скрытый под гниющими листьями, и не поленился вытолкнуть его на свет Божий. Это была упавшая изголовная доска с едва различимой надписью 'Кэтрин Ларю'.
— Ларю, ну конечно! — воскликнул Холкер, внезапно придя в возбуждение. — Да ведь это же настоящая фамилия Бранскома, он Ларю, а никакой не Парди. И разрази меня гром — на меня точно просветление какое нашло — фамилия убитой женщины была Фрейзер!
— Тут какая-то мерзкая тайна, — сказал детектив Джералсон. — Терпеть не могу подобных штучек.
Вдруг из тумана, словно из бесконечной дали, до них донесся смех низкий, нарочитый, бездушный смех, не более радостный, чем лай гиены, пробирающейся по ночной пустыне; звук постепенно усиливался, становясь все громче и яснее, все отчетливее и ужаснее, пока им не почудилось, что смех исходит почти от самой границы узкого круга видимости — смех столь неестественный, нечеловеческий, адский, что души видавших виды охотников за людьми преисполнились невыразимого страха. Они не сдернули с плеч ружья и даже не вспомнили о них — от такой угрозы оружием не защититься. Хохот начал стихать, ослабевая так же медленно, как нарастал вначале; достигнув силы оглушительного вопля, от которого чуть не лопались их барабанные перепонки, он теперь словно отдалялся, пока наконец замирающие звуки, механически- безрадостные до самого конца, не канули в безмолвие и беспредельность.
Малютка-скиталец
Зрелище, которое являл собой маленький Джо, стоя под проливным дождем на углу пустынной улицы, едва ли кому-нибудь пришлось бы по вкусу. Наверное, это был самый обыкновенный осенний ливень, но вода, падавшая на Джо (который был еще слишком мал, чтобы считаться правым или виноватым и, следовательно, не был подвластен всеобщему закону, гласящему, что каждому воздается по заслугам), казалось, обладала особенным свойством — она была темной и липкой. Впрочем, такое едва ли было возможно даже в Блэкбурге, повидавшем на своем веку немало чудес.
Например, десять или двенадцать лет назад тут пролился дождь из лягушат, что достоверно засвидетельствовано соответствующей записью в хронике, записью, которую историк заключил не вполне уместным замечанием, что данное природное явление, вероятно, пришлось бы по вкусу французам.
А несколько лет спустя на Блэкбург выпал красный снег; зимой в этих краях холодно и обильные снегопады совсем не редкость. Тут не может быть никаких сомнений: снег действительно был кроваво- красного цвета, как и образовавшаяся от его таянья. вода, если это вообще была вода, а не кровь. Событие это наделало в обществе немало шума; объяснений было ровно столько, сколько предложивших их ученых, которые, впрочем, так ни в чем толком и не разобрались. Но у граждан Блэкбурга, много лет живших именно там, где выпал красный снег, имелось на сей счет собственное мнение. Покачивая головами, они утверждали, что все это не к добру.
Так и оказалось, ибо следующее лето ознаменовалось вспышкой таинственной болезни, какой-то заразы, эпидемии или еще Бог знает чего (врачи не знали), которая унесла добрую половину жителей. Остальные сами покинули город почти в полном составе и долго не возвращались. Потом они все-таки вернулись и вновь принялись плодиться и размножаться, но Блэкбург с тех пор никогда уже не был таким, как прежде.
Происшествием совсем иного рода, хотя столь же незаурядным, был случай с призраком Хетти Парлоу. Девичья фамилия Хетти была Браунон, а для Блэкбурга это не пустой звук.
Семья Браунонов с незапамятных времен — можно сказать, с самого начала колонизации — считалась первой в городе. Это был самый богатый и знатный род, и всякий в Блэкбурге отдал бы последнюю каплю своей плебейской крови, защищая честное имя Браунонов. Так как лишь несколько представителей этого рода постоянно жили за пределами Блэкбурга — хотя многие предпочитали получать образование в других местах и почти все много путешествовали, Браунонов в городе было немало. Мужчины занимали высшие посты в большинстве муниципальных учреждений, женщины тоже были на ведущих ролях во всех богоугодных начинаниях. Хетти была всеобщей любимицей по причине своего веселого нрава, безупречной репутации и исключительной красоты. Она вышла замуж в Бостоне за молодого повесу по фамилии Парлоу и, верная традициям своей семьи, сразу же привезла мужа в Блэкбург, где благодаря ей он стал человеком и членом муниципального совета. У супругов родился мальчик, которого они назвали Джозефом и горячо любили — в тех краях родительская любовь тогда еще была в моде. Когда Джозефу исполнился год, Хетти с мужем умерли от упомянутой загадочной болезни. Ребенок ступил на стезю сиротства.
