Сиринг и не проявлял признаков волнения. Сердце работало ровно и спокойно, как на охоте за мелкой дичью.
'Уже сколько ползу, — подумал он, — а все еще жив. Значит, не успел далеко уйти'.
Усмехнувшись своему способу оценки расстояний, он пополз было дальше, но вдруг замер, распластавшись. Минута шла за минутой — он не двигался: впереди, между кустами, он заметил желтую глину вражеского окопа. Медленно-медленно поднял он голову, приподнялся, опираясь на руки, напряженно вглядываясь в глиняный отвал. А потом встал и с винтовкой в руке зашагал вперед, почти уже не прячась. По одним ему ведомым приметам он сделал верный вывод: противник оставил позицию.
Решив удостовериться в столь важном открытии перед тем, как сообщать с нем начальству, Сиринг пересек оставленную позицию и двинулся в редколесье перебежками, внимательно глядя кругом в ожидании встречи со случайно отставшим противником. Вскоре лес кончился. Перед ним лежала разоренная ферма, жалкая и несчастная, каких немало было в последние годы войны: изгороди повалены, поля заросли ежевикой, двери и окна выбиты. Переждав немного под прикрытием молодых сосен и внимательно осмотревшись кругом, Сиринг, не торопясь, побежал через поле и сад к небольшому строению, стоящему отдельно от других на некотором возвышении. Он рассчитывал получить оттуда достаточно широкий сектор обзора в том направлении, которое, по его мнению, было избрано отступавшими неприятельскими частями. Строение это некогда представляло собою клеть на четырех столбах, футах в десяти от земли, но сейчас от него по существу осталась одна крыша. Пол обрушился и громоздился кучей внизу, а доски обшивки и балки свисали вкривь и вкось, держась одним концом. Несущие столбы покосились. Казалось, только тронь его пальцем, все сооружение тотчас рухнет.
Прячась за грудой балок и досок, Сиринг осмотрел открывшуюся ему местность вплоть до отрога горы Кеннесо где-то в полумиле впереди. По дороге в гору на перевал, сверкая на утреннем солнце стволами орудий, шли войска арьергард отступавшего противника.
Сиринг узнал все, что только возможно. Теперь он обязан был без промедления возвратиться и доложить командованию об увиденном. Но серая, ползущая в гору колонна конфедератов выглядела слишком уж соблазнительно. Так сподручно было угостить их свистящей порцией свинца из винтовки обычной системы 'Спрингфилд', но со снайперской мушкой и мягким спуском. Хотя на ход войны это вряд ли повлияло бы, но ведь для солдата первейшая обязанность убивать. А для хорошего солдата — к тому же еще и привычка. Сиринг взвел курок и освободил предохранитель.
Но от начала времен предустановлено было рядовому Сирингу никого не лишить жизни в то ясное летнее утро и не доложить начальству об отступлении неприятеля. Его намерения пришли в несоответствие с гармонией многовековой мозаики событий, некая часть которой известна нам под названием истории. И за двадцать пять лет до описываемого случая рука Исполнителя грандиозного плана приняла необходимые меры, вызвав к жизни некоего младенца мужского пола в далекой деревушке у подножья Карпатских гор, сохранив его в детстве и в юности, связав его интересы с военным искусством и к должному сроку сделав его артиллерийским офицером. Благодаря стечению бесчисленного множества содействующих обстоятельств и преобладанию последних над бессчетным множеством обстоятельств противодействующих, упомянутый офицер оказался нарушителем воинской дисциплины и бежал с родины, спасаясь от наказания. Та же рука направила его в Новый Орлеан (а не в Нью-Йорк), где на причале уже ждал его вербовщик. Он был принят в армию, получил продвижение по службе, и так все было подгадано, что он командовал батареей южан в двух милях по фронту от той точки, где готовился к выстрелу разведчик северян Джером Сиринг. Все было принято в расчет; каждый шаг недолгих жизней этих двоих солдат, как, впрочем, и жизней их современников и предков, а также современников их предков, вел к желаемому исходу. Окажись что-либо упущенным в этой неоглядной цепи событий, рядовой Сиринг в то утро выпустил бы заряд по отступающим конфедератам и наверное не промахнулся бы. Но случилось так, что один артиллерийский капитан, ожидавший команды сниматься с позиции, от нечего делать навел орудие на далекий гребень холма, где ему почему-то привиделись неприятельские офицеры, и выстрелил, дав перелет.
В то время как Сиринг взводил курок и всматривался в колонну конфедератов, выбирая себе цель с тем расчетом, чтобы пуля его не пропала зря, а наверняка произвела на свет вдову или сироту, или безутешную мать — а может быть, и всех троих зараз, ибо рядовой Сиринг хоть и отказывался не раз от повышения, но не был лишен честолюбия в некотором роде, — он внезапно услышал в воздухе неясный звук, словно ястреб падал с высоты на добычу. Нарастая быстрее, чем доступно чувству, звук перешел в хриплый и яростный рев, и ядро, возникнув из лазури, с оглушающим треском врезалось в столб, разнесло его в щепки, и в тяжелом грохоте и клубах слепящей пыли шаткая конструкция у него над головою окончила свои дни.
Когда Сиринг пришел в себя, он не сразу понял, что произошло. Некоторое время он даже не открывал глаз. Он думал, что его убили и закопали в землю, и пытался припомнить что-нибудь из погребальной службы. Ему казалось, что его жена стоит на коленях у него на могиле, добавляя тяжесть ему на грудь. Будто бы они вдвоем — вдова и земля — проломили его гроб. Если дети не уведут ее домой, непонятно, как он будет дышать. Ему стало жалко себя. 'Я не могу ей ничего сказать, — думал он, — мертвые не говорят. Стоит мне открыть глаза, как в них тотчас набьется земля'.
Он открыл глаза. Необъятный купол голубого неба над вершинами леса. Перед глазами, заслоняя собою деревья, высится темная, угловатая куча, вся в замысловатом, беспорядочном пересечении прямых линий. И все это настолько далеко, что ощущение дали утомило его, и он снова закрыл глаза. В этот момент он почувствовал непереносимо яркий свет. В ушах возник шум, словно ритмичный рокот далеких волн, одна за другою катящихся на берег, и в этом шуме, или, может быть, сквозь него, из непрестанного низкого гула сложились слова: 'Джером Сиринг, ты пропал, ты попал как зверь в капкан, в капкан, в капкан'.
И вдруг тишина, и тьма, и полный покой, и Джером Сиринг, вполне отдающий себе отчет в своем положении зверя в капкане, без паники и в полном сознании снова открыл глаза, чтобы разведать обстановку, оценить силы противника и выработать план действий.
Сиринг полулежал, прижатый спиною к толстому бревну. Другое бревно навалилось сверху, но ему удалось чуть-чуть подвинуться, чтобы оно не давило на грудь. Вбитая в него скоба защемила левую руку. Ноги, ровно лежащие на земле, по колено засыпаны грудой обломков. Голова зажата, словно в тисках: двигались лишь глаза да нижняя челюсть. Одна только правая рука сохранила некоторую свободу. 'На тебя вся надежда', — сказал он руке. Но никак не получалось ни высвободить ее из-под бревна на груди, ни сдвинуть локоть в бок.
Сиринг не был ранен и не испытывал боли. Сознание он потерял лишь на мгновение, от удара в голову отлетевшим обломком столба и внезапности случившегося. Не прошло и нескольких секунд, как он оправился от потрясения и последовавших странных видений: пыль еще клубилась в воздухе, а он уже начал искать выход из положения.
Прежде всего он предпринял попытку ухватиться правой рукой за бревно, лежавшее, хоть и не вплотную, поперек груди. Но ничего не выходило: не удавалось выпростать локоть из-под бревна. Вправо локтю не давала ходу скоба, торчавшая из бревна вниз и назад; в просвет же между скобою и телом рука никак не могла пройти. Очевидно было, что ему не взяться за бревно ни с той, ни с другой стороны: он даже не мог коснуться его ладонью. Достоверно убедившись в бесплодности своих попыток, Сиринг оставил их и стал думать, нельзя ли как-нибудь освободить ноги.
Рассматривая с этой целью засыпавшую их груду обломков, он обнаружил нечто похожее на металлический ободок. Ободок был чуть более полудюйма в диаметре и содержал внутри какую-то совершенно черную массу. Ему пришло в голову, что чернота — это, может быть, просто темнота, и что перед ним ствол его собственной винтовки, торчащей из обломков. И, действительно, Сиринг оказался прав (хоть и не испытал от того большой радости): закрывая поочередно один и другой глаз, он мог видеть ствол с обеих сторон под одинаковым углом, во всю длину, до самой кучи. Если смотреть правым глазом, казалось, что винтовка направлена левее его, если левым — то правее. Сверху ему ствол не был виден, зато немного видно было цевье. Иначе говоря, оружие было нацелено ему прямо в середину лба.
Обнаружив такое обстоятельство и вспомнив, что за мгновение до досадного случая, результатом которого явилось его нынешнее неудобное положение, он поставил курок на боевой взвод, так что легкое нажатие должно было вызвать выстрел, рядовой Сиринг почувствовал беспокойство. Оно, однако же, не имело ничего общего со страхом: будучи храбрым солдатом, он не раз видел ружья с такой точки зрения, — как, впрочем, и пушки. Сиринг вспомнил с некоторым даже удовольствием случай во время штурма
