Все еще ворча, Василиса Прокофьевна вышла за ворота, и следом за ней Михеич.
Катя и Васька бок о бок бежали вдоль улицы. Ветер обволакивал их пылью и трепал пустые рукава катиной тужурки.
Ты уж, Прокофьевна, не очень того… — успокаивающе пробормотал старик. — Катерина Ивановна по существу мнение высказала. Михей Митрич зря не будет тревожить: такое у них обоих положение соответствующее… Д-да…
Занятая своими мыслями, Василиса Прокофьевна не слушала. На руку ее упала крупная капля дождя.
— А ты, Никита приметил: у нее, у губ-то, морщинки! — Она хотела еще что-то сказать, но в это мгновение по набухшей черноте неба с двух сторон сразу расчеркнулись молнии. Одна, как длинный раскаленный штык, воткнулась в лес, черневший за домами, другая переломилась надвое, и стало ослепительно светло, точно тысячи мощных электроламп зажглись вдоль всей деревни. Крыши блестели — зеленые, красные… Густая качающаяся листва тополей и плакучих берез зеленела сочно, с отсветами, как янтарь. Шапки роз и георгин, кланявшихся под окнами, сделались похожими на пятна крови. А на вдруг побелевшей земле засверкали мелкие стеклышки и холодно заблистала натертая колесами колея дороги.
Все это длилось секунду-две. И когда гулко, с металлической звонкостью отгремел гром, часто забарабанил по крышам, зашуршал в листве деревьев и с глухим шумом застучал по земле грозовой дождь.
„Намочит! Всю как есть намочит… Господи!..“ — не двигаясь с места, встревоженно думала Василиса Прокофьевна.
Глава одиннадцатая
В Певск Катя приехала на попутной машине вместе с красноармейцами. С Зиминым встретилась на улице, возле дома, в котором он квартировал.
Отпирая ключом дверь, Зимин сказал ей, зачем вызвал.
Дождь продолжал итти такой же крупный и частый; стекла окон, закрытые черными шторами, тонко звенели.
— Двести человек? — растерянно переспросила Катя. Она сидела вся мокрая; с рукавов тужурки и с портфеля, лежавшего на коленях, стекала вода.
Зимин утвердительно кивнул.
— Тяжело, отец. Взять с производства почти некого… Придется с полей… Ты представляешь, что это значит?
— Представляю, дочка, представляю.
Катя положила на стол руки ладонями вверх.
— У всех такие, — сказала она тихо. — Не думай, что мои девчата щадят себя. Были, два случая — упали прямо на поле, водой отливали.
— Что же, по-твоему, эта мобилизация нам не под силу? Отказаться от нее?
Катя молчала, глядя на свои потрескавшиеся ладони.
— Та-ак… — хмуро протянул Зимин и, вырвав из блокнота листок, положил его перед Катей.
— Ну что же! Пиши…
Она недоумевающе вскинула на него глаза.
— В обком пиши: для нас, мол, это невозможно.
Катя возмущенно отбросила от себя листок.
— Разве я так сказала? — Глаза ее сделались злыми. — Я сказала — тяжело. А „тяжело“ и „невозможно“ — разные слова. Когда отъезд — завтра в два?
— В два.
Катя поднялась, но уходить медлила. В этой так хорошо знакомой ей комнате, казалось, было что-то новое. Она осмотрелась и поняла: „новое“ — это сыроватый воздух, пыль на стеклах книжных шкафов, на столе и под кроватью, остановившиеся на половине пятого стенные часы, открытая банка с засохшими рыбными консервами. От всего этого веяло нежилым. Очевидно, Зимин стал редким гостем в своей квартире.
В дверце гардероба она увидела тусклое свое отражение и, подойдя, провела по зеркальному стеклу пальцем. На зеркале осталась светлая, серебрящаяся полоска, на пальце — дымчатая пыль. Рядом с выключателем висел отрывной календарь, и на верхнем запылившемся листочке было „22 июня“.
— Ты что же, с начала войны не бывал у себя? — спросила она, исподлобья взглянув на Зимина.
— Бывал, дочка, бывал. На прошлой неделе был, но дело не в этом…
Катя подтянула у часов гири, потом, забравшись на запыленное кресло, перевела стрелки и толкнула маятник. Часы затикали, и комната словно ожила. Спрыгнув с кресла, Катя подошла к календарю.
Зимин наблюдал за ней молча, досадуя на себя. Он сознавал, что поступил с Катей резко, несправедливо. Конечно, у него и в мыслях не было желания сделать ей больно, а сделал. Он заметил это по вспышке в ее глазах.
А Катя только сейчас разглядела серую усталость на его лице: веки были припухшие, красные, — вероятно, от бессонных ночей.
„Работает столько, что и домой забежать некогда“, — подумала она, обрывая листочки календаря. И ей тоже стало неловко за то, что она так резко дала почувствовать ему свою обиду.
— Погорячились мы с тобой, дочка, — тихо сказал Зимин.
Перехватив его взгляд, Катя наклонила голову:
— Ты же знаешь: я, все мы… куда партия найдет нужным нас поставить, там и будем стоять.
Щеки ее разгорелись.
— Знаю, Катя.
Последним она сорвала с календаря листок за 8 сентября. Все оторванные листки подобрала ровненько, как колоду карт, положила их на край стола и взглядом опять задержалась на пыльном зеркале.
„Выкроится время, забегу на полчасика порядок навести или кого-нибудь из девчат пришлю. Разве можно так?“ Она отошла от стола и вздохнула:
— Значит, двести?
— Двести.
Зимин проводил ее до дверей.
— С двухчасовым они должны выехать в Калинин. Отбери самых лучших. Не жалей. Так надо.
— Знаю.
— Особенно подумай о командире. Здесь нужен человек с авторитетом, стойкий, который не растеряется в опасные минуты.
Взявшись за дверную ручку, Катя обернулась:
— А из партийцев… можно?
— Можно.
— И даже из тех, которые на броне?
— Из всех, кто находится в твоем распоряжении. Ты кого хочешь?
— Кого? Нет, это я так… Я еще не решила. Обдумаю — позвоню.
Дождь перестал лить в половине второго ночи. В просвет расплывающейся тучи выскользнула луна. Тускло заблестели тротуары и мокрые крыши домов. Тополя шумели, сбрасывали с листьев светящиеся крупные капли.
Перед Домом Советов стояли два грузовика.
Зоя, агитпроп райкома, крутила рукоятку мотора. Ее мокрые волосы отсвечивали темной бронзой. По
