«Сказать или не надо? Завтра сама все узнает. Как лучше?»
У него нашлись силы заставить себя улыбнуться.
— Давай-ка, старуха, тряхнем стариной! — и голос не выдал: прозвучал шутливо, легко. — Где-то у тебя там, в чулане, пол-литровочка припрятана?
Старуха слезла с полатей. Под ее массивным телом запищали половицы.
— Что за праздник? Ведь ты хотел…
— Знаю. Хотел дождаться, когда немцев от нас… На радостях, стало быть… оно и соответствовало бы, а теперь… Да почему не праздник? Ровно полвека вместе прожили, это ли не праздник? Неси! — повелительно поторопил он, заметив, что жена не очень расположена с ним согласиться.
Вернувшись из чулана с запыленной пол-литровкой, она поставила на стол чашку.
— Две ставь!
— Ни к чему мне, Никитушка, себе побереги… Тебе это в удовольствие, а у меня от нее только боль в голове.
— Ставь!
Вздохнув, старуха полезла в шкафчик. Михеич до краев налил обе чашки, чокнулся с женой. Она выпила глоточками, морщась, он — залпом.
— Хороша!
Михеич привлек к себе голову старухи и с чувством поцеловал. Растроганная лаской мужа, она всхлипнула.
— Полвека вместе, баба, прожили, — гладя ее седые волосы, дрогнувшим голосом сказал Михеич. — Всякое было… Оно и соответствует: жизнь прожить — не поле перейти. Случалось, и скандалили, а больше, помнится, душа в душу… Детей народили один к одному: поди, украшение в армии — пять сынков!
Из глаз его выкатились слезы.
— Свидеться бы…
— Даст бог, свидимся, — заплакала жена.
— Конечно, свидимся.
Михеич обнял ее крепче и, как в молодости, щекой к щеке прижался. Слезы их перемешались.
— Полвека, говорю, баба, вместе прожили… а теперь… завтра…
Слова застряли в горле.
— Эх-х!.. — вздохнул он шумно и потянулся к поллитровке. Подержав ее в руке, поставил обратно. Облокотился на стол и крепко стиснул ладонями виски.
Мыслимо ли было представить, что найдется в мире сила, способная сломить миллионы людей, живших одним дыханием? И вот немыслимое совершается: все рушится, ушли из жизни и тепло и свет. Не только от судьбы вожжи, а и самые обыкновенные — от коня — приходится держать неуверенно и с опаской. Каждую минуту могут вырвать их из твоих рук, смастерить из них петлю да и вздернуть тебя на любых воротах. Скажут: соответствует, хлеб и коней от немецких властей не прячь.
«Оплошку дал давеча, помешал Полкану… Что бы чуть замешкаться, — одним немцем меньше бы стало».
В дверь сеней тихо постучали. Старуха вышла, и Михеич удивился, услышав в сенях ее радостный вскрик.
Жена переступила порог взволнованная, улыбаясь. Следом за ней в избу вошел мужчина. Михеич вгляделся в него и вскочил с лавки.
— Лексей Митрич!..
— Здравствуй, дорогой, — тепло сказал Зимин.
С минуту они стояли молча, потом как-то сразу шагнули друг к другу и расцеловались.
— Жив отряд? — взволнованно спросил Михеич.
— Жив и жить будет.
— А Катерина Ивановна?
— Жива, дорогой, жива.
— Да что ты, Никита? Про Чайку подумать, как про мертвую! — строго укорила старуха.
Михеич подвел Зимина к столу.
— На радостях, Лексей Митрич, махонькую.
Он вылил из пол-литровки в чашку всю водку. Зимин отпил несколько глотков.
— Спасибо, Никита Михеич, хмелеть мне нельзя. — Он закурил. — К тебе я вот по какому делу: все наши запасы погибли. Нужен хлеб и другие продукты.
Старик помрачнел: мысли о «рассвете», заглушённые было радостью встречи, снова поднялись — холодные, неумолимые.
— Что успеем — сделаем… И полушубки еще есть, — сказал он глухо и взялся за картуз.
Зимин тоже встал.
— Давай сначала условимся обо всем. Я ведь не могу ждать твоего возвращения.
— И я, — голос у Михеича сорвался, — ежели не потороплюсь, ничего для вас не сделаю. — Он вытер покатившиеся по морщинистым щекам слезы. — Жизни моей, Лексей Митрич, осталось несколько часов…
Глава восемнадцатая
Филипп и Катя стояли на опушке ожерелковского леса.
— Значит, и мамку?
— Да, Катерина Ивановна, и ее, и Маню, и Марфу мою… всех. Меня тоже было погнали, да потом оставили. Надо полагать — из-за этого… — Он колыхнул деревянной ногой.
— И куда — неизвестно?
— Неизвестно. Фельдфебель, когда погнали, сказал: «Ви ослюшайте — их стрелять». Это он, сволота, насчет детишек, стало быть, и стариков.
«До каких же пор это будет?» — с тоской подумала Катя.
— А Даша?
— Какая Даша?
— Лобова.
— Разве она не в отряде? — изумился Филипп.
Катя долго молчала, шевеля пальцами правой руки, висевшей у нее на перевязи, потом спросила:
— Значит, не приходила?
— Нет, Катерина Ивановна… Дед так и помер — не дождался.
Она села на пенек, побеленный морозцем. Тяжело было на душе. Так тяжело!..
Дорого досталась победа во вчерашнем бою. Одиннадцать трупов лежат сейчас в глухом лесу по ту сторону болота. Озеров, Нюра Баркова, старик с Лебяжьего хутора, пять колхозниц и три городские комсомолки. Кроме убитых, четырнадцать тяжело раненных, и среди них Саша, женин отец… Лежат они под открытым небом на окровавленных куртках, плащах и слушают жуткие причитания Елены Барковой. Она еще после известия о страшной смерти отца пролежала в горячке, а теперь окончательно тронулась. Никого не подпускает к мертвой сестре, баюкает ее на руках, как ребенка, и поет.
Пропала Даша. Неизвестно, куда угнаны мать, Маня. Шурка с Витькой одни за колючей проволокой. До каких же пор боли расти? Где предел?..
Филипп бросил костыль на землю и сел на него.
В темноте леса жалобно, точно плача, кричала какая-то птица. В стороне слышался настороженный, тоскливый плеск Волги.
— А ты что думаешь делать, Филипп?
— Об этом-то, Катерина Ивановна, все время и размышляю, — в волнении он не заметил, как взял и сильно сжал ее руку. — Уж ежели Васька мой у вас, то я… Возьмите к себе, на что-нито да сгожусь… Не
