Катя повернула бинокль, и рука ее задрожала: к полустанку подходили ожерелковцы. Шли, пошатываясь, как пьяные, точно под ногами у них была не твердая земля, а что-то неустойчивое, похожее на палубу плывущего корабля. Дышали тяжело — это было видно по длинным белым язычкам пара, вылетавшим из их ртов.
По бокам шли солдаты, впереди — толстый фельдфебель. Он по-бульдожьи двигал челюстями, вероятно командовал, и пар из его рта вылетал отрывисто — облако за облаком.
Вот мелькнули и пропали лица Лукерьи Лобовой, Марфы Силовой, Мани… Матери не было видно.
Фельдфебель остановился, вытянул руку в сторону толпы, стоявшей на развалинах полустанка, из его рта вылетели три облачка, и ожерелковцы побежали. Одна женщина упала. Трое солдат вскинули винтовки. Женщина поднялась, обернулась лицом к лесу, и бинокль выпал из катиной руки.
— Мамка!
Глава девятнадцатая
С разбегу ткувшись в толпу, Василиса Прокофьевна едва удержалась на ногах. По одну сторону от нее стояла незнакомая худая женщина с подвязанной щекой, по другую — тетя Нюша и Семен Курагин в ватной стеганой куртке, из которой клочьями свисала грязная вата. Лицо у него было желтое, как лимон, глаза слезились.
«Ишь, как поседела», — машинально отметила Василиса Прокофьевна, взглянув на тетю Нюшу.
Та заплакала.
— Ванюшку-то моего, милая, танками… И ничего от него не осталось… совсем ничего.
— Потерпим, Нюша, потерпим, — все еще не в силах отдышаться, прошептала Василиса Прокофьевна. — И ты здесь, Семен?
— Здесь, — проговорил он сквозь дробный стук зубов. — Лихорадка у меня, Прокофьевна… Малярия эта самая… Ведь, поди ж ты, с постели сняли, Егор те за ногу!
Возле них остановился фельдфебель с бульдожьим лицом, пригнавший ожерелковцев, и они замолчали.
Василиса Прокофьевна подошла к путевой стрелке, оперлась на нее ладонью — ноги стали дрожать не так сильно.
— …Теперь, когда немецкие войска почти полностью овладели городом Москва, всякое сопротивление бессмысленно… — дребезжал в рупоре жесткий голос.
Василиса Прокофьевна вздрогнула: «Может, насчет Кати что?.. Нет!» — Она отвернулась от рупора и оглядела толпу, отыскивая Маню. Почему-то прежде всего ей бросились в глаза не лица, среди которых было много знакомых, а одежда: платки, шапки — все это было одно рванее другого, словно самых последних нищих со всего света сюда согнали.
«Видать, всех до нитки обобрали, а теперь вот и до души добираются: тоже, поди, думают из нее лохмотья сделать. Гудят по радио, проклятые, радуются…»
Фельдфебель окинул довольным взглядом всю толпу и, заложив за спину руки, прошел к платформам.
Тетя Нюша робко приблизилась к Василисе Прокофьевне, тронула ее руку.
— Знаю… нехорошо: работа на немцев хуже, чем грех смертный. А нет сил воспротивиться — за сердце материнское тянут. Ведь это, Прокофьевна, голос у меня такой мущинский, а на самом деле, знаешь, баба я как есть самая обыкновенная. Нет таких сил у меня самой, чтобы двух сразу… на смерть послать.
Она стояла старая и какая-то жалкая, со смятением и страхом, застывшими на лице. Вокруг сочувственно зашумели.
— Можно и детей сохранить и позором не обмараться, — сурово сказала Василиса Прокофьевна.
Она холодно встретила устремленные на нее растерянные взгляды.
— Можно, земляки!
Сказала — и прислушалась. Из низины, скрытой за пригорком, нарастал какой-то странный шум. Вот отчетливо стали слышны крики, женский плач, скрип и дребезжание телег. По толпе, как сухой шелест, пробежал шепот:
— Едут…
Над пригорком показались старик и две женщины, из подмышек старика торчали концы оглоблей, к женщинам тянулись постромки. Пригорок был так крут, что человек и порожняком на него взбирался с трудом; лошади обычно объезжали его стороной, машины брали с разгону. Август Зюсмильх, возглавлявший конвой, забежал вперед и что-то крикнул, размахивая револьвером. «Тягловая тройка» ниже нагнула головы. Наконец босые ноги людей ступили на пригорок, показался передок телеги, и до толпы донесся окрик лейтенанта:
— Фор!
Старик и женщины бегом кинулись вниз к поднятому шлагбауму, увлекая за собой дребезжащую телегу, а над пригорком появились наклоненные головы новой «тягловой тройки» — двух женщин и подростка лет тринадцати.
Василиса Прокофьевна стояла, точно во сне. Седые волосы опустились на глаза и почти закрыли их.
Женщины и парнишка на четвереньках карабкались на бугор.
— Фор! — крикнул Зюсмильх:. Но парнишка закачался, женщина-«коренник» схватилась за постромки, чтобы устоять — телега тянула назад. Женщина закричала и упала на колени, за ней — вторая… Передок телеги исчез за бугром, и они все трое, путаясь в веревках, покатились обратно.
Зюсмильх захохотал, потом топнул ногой, и до полустанка долетел его злой и короткий, как собачий лай, выкрик:
— Ауф!
Чтобы лучше видеть, фельдфебель забрался на буфер платформы и, выпрямившись во весь свой громадный рост, с восторженным визгом гулко хлопнул себя ладонями по жирным ляжкам.
Толпа смотрела: лейтенант целился из револьвера вниз.
— Бабоньки, господи ты боже мой! — воскликнула худая, с подвязанной щекой женщина.
— Айн… цвай… драй… Ауф!
Слышно было, как скрипуче раскачивались голые ветки берез, росших у шлагбаума.
Выстрел прозвучал тише, чем ожидала Василиса Прокофьевна, и как-то обыденно, точно щелчок кнута.
Зюсмильх сунул револьвер в кобуру и, заложив за спину руки, стал ходить по пригорку, бросая нетерпеливые взгляды вниз.
Спрыгнув с платформы, фельдфебель подбежал к бугру и что-то сказал, показывая на толпу. Лейтенант кивнул. Самодовольно потирая руки, фельдфебель вернулся к толпе и, мешая исковерканные русские слова с немецкими, сказал, что «русские свиньи», помогающие партизанам, то есть скрывающие, куда угнали лошадей, недостойны жалости, но они, немцы, ради хороших вестей с фронта готовы проявить сегодня немножечко милосердия. Русские, как известно, любят помогать друг другу. Это для них что-то вроде праздника. Лейтенант господин Август Зюсмильх согласен допустить возможность такого праздника. Те, которые волокут телеги, так устали, что не в силах взобраться на бугор. Пусть же те, что стоят на перроне, облегчат им труд. Господин лейтенант это разрешает!
Василиса Прокофьевна смотрела в землю, а сердце горело мучительно зло.
— Марш! — услышала она голос фельдфебеля и почувствовала, как молчаливо двинулись люди и вокруг нее стала образовываться пустота.
— Фор!
— Маманька! — тревожно вскрикнула Маня, стоявшая неподалеку от платформы.
