— Булкина, ваше превосходительство, господин кавалер.
— Ты мне нужна.
Опухшее от перепоя лицо Аришки оживилось. Она положила шляпу на диван и суетливо принялась раздеваться.
— Нет! — брезгливо закричал Ридлер. Нерешительно держась за пуговицу, Аришка обернулась, глаза — с ухмылкой, нахальные…
— Не извольте беспокойство иметь, господин кавалер… В обиде не останетесь. Я по совести…
— Ты нужна мне для… — холодно проговорил Ридлер и замолчал: он сам еще не знал, для чего она может пригодиться.
В кабинет вошел дежурный офицер.
— Явился староста из Залесского. Белесые брови Ридлера приподнялись.
— Явился, а не привели?
— Сам явился.
— Давайте.
Переступив порог, Михеич снял картуз и низко поклонился.
Ридлер не взглянул на него.
Старик осмотрелся. Все было знакомо здесь: бордовая занавеска с кистями, желтый письменный стол, шкаф с застекленными верхними полками. Только не было теперь в этих стенах привычного задорного шума, не было Чайки… В кресле ее, как у себя дома, развалился надменный немец, а на диване сидела проститутка.
Прошло немало времени, прежде чем Ридлер едва заметным кивком приказал ему подойти. Прищурясь, он холодно разглядывал «мятежного» старосту с ног до головы. В кабинете отчетливо тикали стенные часы, а за спиной у себя Михеич слышал хихиканье Аришки. Он исподлобья взглянул на немца. Тот сидел, словно из камня сделанный. Папироса, торчавшая в углу его рта, потухла, но глаза продолжали сверлить, как бурава.
Михеичу все больше становилось не по себе. Он смотрел на свой картуз, а видел эти глаза. Тяжелый взгляд их, казалось, холодно щупал мозг, пытаясь проникнуть в мысли. И от этого ощущения кровь в жилах стыла, ноги тяжелели. Все усилия воли старик сосредоточил на одном: скрыть от этих глаз свое состояние, не дать им копаться в душе, ни о чем не думать. Ладонь его, комкавшая картуз, стала мокрой и холодной.
«Лучше бы уже кричал, как вчерась по телефону», — подумал он тоскливо.
Ридлер поднялся и, задев его плечом, вышел из кабинета.
Михеич вытер платком лицо. «Кого испугался? Максу-ваксу поганого!»
Оттого, что выругался, стало легче. Он брезгливо смерил взглядом Аришку.
— Ты что ж, красавица, так сказать, в чине шлюхи при немцах?
Аришка сердито принялась застегивать пальто.
— Застыдилась, что ли? Оно вроде, это чувствие, таким шкурам не соответствует.
— Вот я скажу сейчас, и тебя, старый чорт… — взвизгнула она. — У меня все знакомство в чинах.
— А чего же взбеленилась? Я ж к тому самому и речь веду. Всех, мол, немцев обслуживаешь или только тех, которые, стало быть, в чинах?
Вошел Ридлер, уселся в кресло и снова вперил свои ледянистые глаза в Михеича. И опять старик слышал только хриплое тиканье часов да взволнованное биение своего сердца. Но робости уже не было.
«Думает насмерть перепугать? Хитер… ну, и мы не лыком шиты!»
Он выронил из рук картуз и задрожал весь мелко-мелко. Получилось это у него так естественно, что Ридлер, считавший себя «артистом психологии», поверил испугу и удовлетворенно забарабанил по столу пальцами.
— Почему скрывался? — крикнул он резко.
— Я не скрывался, — намеренно вздрогнув, возразил Михеич. — Меня, ваше благородие, как видите, никто не тащил, самолично перед ваши очи, как перед богом душа, явился.
— Почему в твоем селе собаки… моих офицеров кусают?
— По глупости по собачьей, ваше благородие. Оно и соответствует: пес! Помнится, вот так же мальчишкой залез в чужой погреб молока отведать, а меня не то что там собака — кошка за штаны ухватила.
Ридлер зло стукнул кулаком по столу.
— Зубы заговариваешь! Почему хлеб, мясо и другие продукты собраны не были? Партизан слушаешь?
Михеич отшатнулся от стола и перекрестился.
— Пронеси бог! Ежели так — к ним бы и сбежал. — Он оглянулся на Аришку и, подойдя к столу вплотную, тихо проговорил: — У партизан мне тоже петля, а с вами, ваше благородие, я думаю, мы столкуемся.
— Ты… веруешь в бога? — сощурясь, насмешливо спросил Ридлер.
Михеич суетливо расстегнул ворот рубахи.
— В отца и сына и духа святого…
Вынув нательный крест, поцеловал его и, засовывая обратно, проговорил обиженным голосом:
— Насчет того, чтоб зубы заговаривать… Конечно, вам простительно, ваше благородие, — с чужой стороны, порядков наших не знаете. Такой медициной у нас одни старухи занимаются, а старики — нет. Бывает, бьют, конечно, по зубам, оно и соответствует, а заговаривать — нет!
— Почему не собрал продукты?
— Это самое я и хочу сказать, да… — Михеич указал глазами на Аришку.
— Пошла… и жди, — приказал ей Ридлер. — Когда будешь нужна, позову.
Аришка улыбнулась и, развязно покачивая бедрами, вышла.
Михеич поклонился немцу низко, почти до полу.
— Четырех коней словил, ваше благородие.
— Я не о конях спрашиваю.
С потолка на бумагу упала сонная муха. Ридлер прихлопнул ее ладонью, щелчком сбросил на пол и, взглянув на старика, жестко усмехнулся.
— Коней теперь у меня достаточное количество… на двух ногах… Почему к утру, как я приказал, не собрал продукты?
Михеич вздохнул.
— Ненавидят вас наши люди. Оно и соответствует, ваше благородие: очень уж вы того… сразу круто.
— Ненавидят? — Ридлер расхохотался, встал и язвительно изогнулся в поклоне. — Благодарю вас, господин староста, за открытие. Только… — надменно выпрямившись, он вышел из-за стола, — разрешите доложить…
Встретившись с его взглядом, Михеич по-настоящему испуганно попятился. Немец схватил его за бороду и, намотав ее на пальцы, рванул.
— Мы прибыли сюда не целоваться, не в любовь играть с каждой русской свиньей.
Все потемнело в глазах у Михеича, ноги тряслись…
— Простите… не потрафил ежели… суждением своим… мужицким… — со стоном переведя дыхание, он вытер слезы. — Дикий народ у нас, ваше благородие: озлобятся, и что хошь тут — ничего не поделаешь!.. На куски изрежь — ни крошки не дадут.
— Сначала я тебя повешу, а что делать с диким народом — без твоего совета обойдусь, — проговорил Ридлер, сбрасывая с пальцев седые волоски.
«Ничего, значит, не выйдет, — решил Михеич, и его охватило жаром от стыда и ярости за напрасно перенесенные унижения перед этой фашистской гадиной. — Раз уж все одно повесит, хвачу его вот этой пепельницей — фунта два-то, поди, есть в ней…»
Но вспомнилось, как по-родному, тепло обнял его на прощанье Алексей Дмитриевич, подумалось о
