Василиса Прокофьевна взглянула на нее и сурово проговорила:
— Иду!
Над платформами кружилась зеленоватая пыль от потревоженных бочек с цементом. Звякали сбрасываемые наземь куски рельсов. Немцы сами указывали, кому и что нести, Маня и тетя Нюша покатили бочку с цементом. Василисе Прокофьевне и Семену Курагину досталась двутавровая балка. Когда они донесли ее до пригорка, ноги у них дрожали, а плечи ныли так, словно балка надламывала кости.
— Передохнем, Прокофьевна, — попросил Семен. Они сбросили балку на землю.
Отсюда была видна вся низина: на дороге длинной вереницей растянулись телеги, и в каждую из них по двое и по трое были впряжены колхозники.
Стараясь не смотреть на запряженных, люди взваливали на их телеги балки, рельсы, бочки с цементом. Воздух дрожал от горестных вскриков и плача. У самого пригорка Василиса Прокофьевна увидела свою дочь и тетю Нюшу: Маня стояла возле телеги, отряхивая с рук цемент, а тетя Нюша, рухнув в ноги запряженным в эту телегу рыжебородому старику, пожилой женщине и девушке лет семнадцати, просила, глотая слезы:
— Товарищи, сердца на нас не имейте! Вы подневольные, и мы, родимый, мы… За сердце материнское тянут…
— Знаем, — сурово проговорил старик. Присмотревшись к остальным, Василиса Прокофьевна заметила, что большинство запряженных не обращали никакого внимания на то, что клали им на телеги, а смотрели в одну точку. Сначала ей показалось, что все они смотрят на нее.
«Думают, наверно: мать Кати пошла на предательство!» От этой мысли ее, как огнем, охватило, и она почувствовала: нет у нее сил сдержаться, крикнет сейчас всем вот с этого холма — стыдно тому, кто думает, что она, мать Чайки, сможет пойти на предательство. Да, пошла строить этот проклятущий мост, и будет его так строить, что немцы не порадуются на ее труды. И всех остальных станет призывать к этому — где не доделать, где подломать немножечко, где подрезать. Пойдет первый поезд немецкий и искупается в русской Волге-матушке, узнает, глубока она или мелка. Вот зачем появилась Василиса Волгина на этом пригорке. И не только за этим: надо же ей дочь свою кровную разыскать. Не верит она россказням немцев, будто убили Чайку во вчерашнем бою… Не может Катя умереть! Материнское сердце никогда не обманешь, оно чует: здесь она, вот в этих лесах! Немцы весь народ сгоняют на стройку, а где весь народ, туда и Катя придет. Непременно придет! Встретятся они, обнимутся, поговорят, и что голубка ясноглазая присоветует, то она, старуха, и станет делать. А ежели… ежели сердце материнское обманывает… ежели вправду заклевали вороны голубку, то тогда узнают, проклятые.
Все это разом полыхнуло у Василисы Прокофьевны и в сердце и в голове.
— Стыдно! — вскрикнула она, вся дрожа, и осеклась, опомнившись: ничего этого нельзя говорить.
Гордо выпрямившись, она шагнула было вперед и опять остановилась, поняв, что не на нее смотрели люди.
Под березой, одиноко росшей перед пригорком, лежал труп парнишки, сорвавшегося с пригорка. Пуля Зюсмильха пробила ему висок. Из раны все еще текла кровь. Собравшиеся кучкой солдаты с интересом наблюдали за ефрейтором-эсэсовцем, который просовывал голову трупа в петлю, свесившуюся с березы. К груди убитого пригвожден был фанерный лист с надписью. Безуспешно пытаясь совладать с пронизавшей все тело дрожью, Василиса Прокофьевна прочла:
«Запоминайте! Такой капут всем, кто будет слушать партизан».
— Ну? — визгливо раздалось за ее спиной.
Она отшатнулась, и фельдфебель с размаху ударил по лицу Семена.
— Понесем, — простонал тот, с трудом поднявшись с земли.
Первую телегу они прошли, у второй нерешительно остановились.
— Вайтер! — крикнул следивший за ними фельдфебель.
Василиса Прокофьевна не знала этого слова, но уже усвоила: если немцы кричат, значит она делает не то, что требуют.
— Дальше, Семен? — спросила она сквозь зубы.
— Да разве поймешь их, Егор те за ногу? Выходит, может быть, дальше, — глухо, точно из-под земли, отозвался напарник.
Они поравнялись со следующей телегой, и опять их подхлестнул голос фельдфебеля:
— Вайтер!
Пять или шесть телег миновали, а в уши продолжало врываться:
— Вайтер! Вайтер!
Это слово выкрикивалось разными голосами, и звучало оно и впереди и сзади: видно, немцы издевались не только над ними.
— Не м-могу б-больше… — со стоном вырвалось у Семена.
Василиса Прокофьевна тоже чувствовала себя обессиленной: балка сползала с плеча, и не было возможности удержать ее.
— Кладите к нам, товарищ Волгина, — услышала женский голос. Слезы мешали ей рассмотреть лицо говорившей. Она шагнула к телеге и упала от удара в спину.
Поднявшись, увидела рядом с собой Августа Зюсмильха.
— Туда! — Он показал револьвером в сторону пригорка.
Запомнившийся ей рыжебородый старик, женщина и девушка судорожно дергались там и не могли сдвинуть с места телегу, а фельдфебель хлестал их веревкой и взвизгивал:
— Фор!
Солдаты, столпившиеся вокруг телеги, хохотали.
— Туда! — нетерпеливо повторил Зюсмильх.
Василиса Прокофьевна поняла: немец посылает ее толкать телегу. Она поправила платок и побрела, с осторожностью обходя людей, шатавшихся под тяжестью балок, бочонков и ящиков.
Когда подошла к пригорку, телегу уже втаскивали наверх. Человек пятнадцать тянули ее за оглобли, подпирали плечами, руками, грудью. Ноги их скользили и разъезжались в стороны, как на льду.
— Го-го-го-го! — хохотали солдаты.
Василиса Прокофьевна уперлась в задок телеги. Телега ползла назад, а надо было удержать ее во что бы то ни стало, иначе этот старик и женщина с девушкой, запряженные вместо лошадей, опрокинутся и вряд ли уже встанут. Она не только руками, ноющей грудью подперла телегу: все тело, как холодным дождем, облило, а во рту стало сухо, жарко, в голове — звон… Ноги скользили…
— Го-го-го-го!.. — стоял в ушах хохот солдат.
…Несколько минут втаскивали на пригорок телегу, а они, эти несколько минут, показались Кате долгими часами. У нее занемели руки и ноги, и глазам стало больно, а когда подкатили к пригорку вторую телегу, будто в сгущающемся тумане мелькнули лица тети Нюши и Мани, и все стало молочно-белым. Катя опустила запотевший бинокль и, тяжело дыша, отвернулась. Вытирая глаза, ощутила на губах сильный привкус соли. Взглянула на руку, — рука была в крови. Удивилась, но не поняла: почему, когда? Да, это было сейчас… Из груди с горячей болью поднялось и шепотом слетело с губ:
— Мамка ты моя старенькая!..
Женя смотрела куда-то вдаль и рассеянно крошила пальцами кусок коры.
У Маруси лицо было бледное, испуганное. В руке она держала два патрона. Катя взглянула на свою винтовку: затвор был вынут и лежал на земле.
— Это я, Катюша, — призналась Маруся. — Ты все за винтовку хваталась… Я боялась — выстрелишь, и вынула патроны…
— Нет, не выстрелила бы… Нельзя! — проговорила Катя, чувствуя, что страшно устала вся — и душой и телом. Так устала, что не было ни сил, ни желания пошевельнуться. Хотелось упасть на эту оттаявшую землю, покрытую прелым игольником и мокрыми желтыми листьями, упасть и лежать без движения, без мыслей. Но из низины все так же продолжали доноситься хохот и лающие крики немцев, стоны стариков, рыдания женщин. От всего этого горело сердце, жаркими волнами разливая кровь по телу.
Она медленно повернулась к задумавшейся Жене.
