нагольном полушубке.
Дорога была ухабистая, смерзшаяся, и колеса гремели звонко, словно крупный град по железной крыше. Эта звонкость в морозной тишине леса пугала, заставляя все время быть настороже: по району ходил слух, будто в здешних лесах появились какие-то бандиты — народ грабят.
Вдали, у трех голых берез, дорога загибалась крутым коленом. С Зиминым было условлено, что у этих берез подводы встретит Чайка.
Лес по обочинам дороги стоял молчаливый, точно тоже к чему-то прислушиваясь. У подножий деревьев и в ямах крупичато белел иней. Изредка то с той, то с другой стороны доносились звуки — резкие и короткие, похожие на пощелкивание и треск охваченных пламенем дров. Шел ли кто лесом, или мороз пошаливал, надламывая сухие сучья, — это было трудно понять.
«Ну-ка, ежели не мороз, а они… эти самые бандиты… Выскочат и… ничего не поделаешь — все заберут», — тревожно думал старик.
И вдруг где-то близко раздался свист. Издали донесся ответный.
— Не отставайте! — крикнул Михеич и, натянув на уши шапку, взмахнул кнутом. Лошадь понесла рысью.
Круто завернув у берез, Михеич увидел: впереди за деревьями мелькнуло что-то черное…
На дорогу вышел Васька. Лоб у него был забинтован, и на лице и в походке стало больше самоуверенности, как у человека, который прочно занял свое место в жизни. За спиной на ремне болталась винтовка.
Засунув руки в карманы расстегнутой куртки и посвистывая, он зашагал навстречу подводам.
— Здорово, отец! Куда путь держишь?
— Не прощались, чего здороваться? — Михеич стегнул лошадь кнутом. — Н-но!
— Отец, обожди, говорю! — крикнул Васька.
— «Оте-ец», — не останавливая лошадь, со злостью передразнил Михеич. — Не припоминаю что-то, вроде и не рожал такого. Запамятовал, может? Н-но, чорт!
Лошадь рванула еще быстрее, а за ней и остальные подводы во весь опор пронеслись мимо Васьки.
— Вот дурни! Стой, говорю! — закричал он и кинулся вдогонку. Васька с трудом обогнал подводы и снова поравнялся с передней. Михеич замахнулся кнутом.
— Не балуй, чего пристал?
— Да я же знаю, куда вы едете — в зиминский отряд! — переводя дух, сказал Васька.
Старик круто остановил лошадь. Лохматые брови его приподнялись, наморщив лоб. Васька рассмеялся.
— У, какой сердитый! У нас на селе бык, и то тише.
— Откуда знаешь, куда едем? — хрипло вырвалось у Михеича.
— Вот те фунт! — обиделся Васька. — Старик ты и есть старик. По обличью нельзя, что ли, определить, что партизан я? Встречать вас вышел.
Подошли возницы с других подвод.
— Не знаю, поверить ли? Говорит — зиминский, а Зимин толковал: сама Катя встренет, — обеспокоенно сказал Михеич.
Залесчане оглядывали Ваську пытливо, с подозрением, и на его лице все сильнее проступала обида. Углы губ опустились.
— Эх вы… тюри! Своего не признали… — укорил он дрогнувшим голосом. — Все им начальство подавай. — и, сверкнув глазами, язвительно передразнил: — «Катя встрянет!» А я-то, по-вашему, что же? Вот уйду сейчас — и плутайте по лесу.
Сдвинув шапку, Михеич почесал за ухом.
— Да ты не горячись, — сказал он сердито. — Мы ему питание, одежду везем, а он — нос кверху: «Уйду — и плутайте по лесу».
Лицо Васьки расплылось в улыбке.
— Во-первых, я никуда не уйду… а во-вторых, мы-то для себя, что ли, торчим в лесу? Для вас же. Вот и в расчете. А за питание и одежду, конечно, спасибо и от меня в отдельности и от всего партизанского отряда.
Михеич одобрительно усмехнулся.
— Шустер! — сказал он, покачав головой. — Ладно уж, поверю тебе… Ехать-то по дороге?
— Сейчас мы это организуем, — пообещал Васька. Плутовски поглядывая на залесчан, он вложил в рот два пальца и свистнул.
В той стороне леса, откуда он появился, прозвучал ответный свист, и опять стало тихо. Где-то близко хрустнул сухой сучок. Васька снял с плеча винтовку, щелкнул затвором и спокойно присел на телегу рядом с Михеичем.
У старика опять зашевелились подозрения. «Вроде и соответствует, а там кто ж его знает… могут и бандиты знать о зиминском отряде».
Почувствовав на себе его взгляд, Васька зевнул намеренно громко и прицелился из винтовки на верхушку надломленной сосны.
— Малец! — тихо позвал Михеич. Васька промолчал.
— Сынок, ты и впрямь из зиминского отряда? Не обманываешь?..
Васька прищурился.
— Сы-но-ок?.. Что-то не припоминаю, вроде не рожался от такого. Запамятовал, может?
— Шустер! — проговорил Михеич, поглаживая заиндевевшие усы, и в его голосе уже отчетливо прозвучало восхищение. — Зовут-то как?
— Василь Филиппыч, папаша.
— Филиппыч? Ишь ты! И скажешь, к слову, тоже немцев убивал?
Васька смерил его взглядом, как бы желая сказать:
«До седых волос дожил, а такие глупые вопросы задаешь», и пожал плечами.
— Да ты, парень, не обижайся я ведь не с подозрением, а к тому интерес… Многих ли? — допытывался Михеич, поглядывая на его винтовку.
Васька задумчиво сплюнул.
— Во-первых, старик, это государственная тайна. А во-вторых, партизанский отряд — не колхоз, счетовода не держим! Будь в надежде — хлеб недаром едим: что ни день причесываем фрицев под гребеночку.
Он засмеялся.
— А те, что на поляну нападали, долго будут помнить, как к нам в гости ходить. Понимаешь, какое дело? Мы надвое поделились. Одни с командиром — направо, а другие с Катериной Ивановной и со мной — налево.
Глаза его разгорелись. Он ласково погладил ствол винтовки.
— Поработала винтовочка на все сто!
— Поди, чай, страшно было? — спросила женщина со второй подводы, посмотрев на него с уважением и удивленно, как на какое-то чудо.
— Подумаешь! — пренебрежительно протянул Васька, но тут же потупил глаза и признался: — Немножко, конечно, страшно… Сердце дюже стучало да в волосах будто ветер, а так ничего… Это тогда, а в других боях — вот хотя бы третьего дня…
Он не договорил: за деревьями замелькали тени, и на дорогу выбежали партизаны — человек двадцать. Впереди — Катя, Люба Травкина и Николай Васильев; некоторые были с забинтованными головами, с перевязанными руками.
Михеич спрыгнул с телеги, обнял Катю и поцеловал ее в губы.
— Вот старый хрен! Катю целует, а меня кнутом хотел, — проворчал Васька.
Все рассмеялись.
— Как обещали Лексею Митричу — все привезли. На сто процентов, значит, соответствует обещанию, — не справляясь с охватившим волнением, твердил Михеич.
— Спасибо, родные, — растроганно поблагодарила Катя, — а то у нас совсем голодовка и одежонка…
