…По улице, на которую она выбралась, плача ходили дети. Из одного двора выбежала девочка лет семи, очень похожая на Нинку тети Нюши.
— Тетенька, дорогая, — она судорожно схватила Катю за руку, — иди ко мне в дом — страшно.
— А ты чья?
— Мамина. Ленкой меня зовут.
— А мама где?
— Не пришла.
— Придет, а ты пойди пока к соседям. Девочка заплакала.
— Нету соседок, тетя… Одни старухи, которые не умеют ходить.
— Где же все люди?
— Не знаю… не пришли…
Катя встревожилась. Что сделали немцы с жителями этого села? Почему в домах одни маленькие дети и дряхлые старики?
— А Нюшку соседкину нынче немец застрелил, — прошептала девочка.
— За что?
— Она маму свою пошла искать… Вышла за село, а там немцы с ружьями. Заорали на нее, а она все идет, дура. Немцы — пах! пах!
Прижавшись к Кате, девочка всхлипнула.
— Теть, а мама придет?
— Придет, Леночка, придет. Пойдем к тебе в дом.
В нетопленой, обледеневшей по углам избе дрожали еще двое детишек поменьше Нинки. Катя успокоила их, разделила на три части кусочек хлеба, хранившийся у нее под полой в прорехе полушубка, и уложила детишек спать, тщательно закутав их в какие-то лохмотья, обнаруженные в запечье.
Когда она вышла из избы, улица была уже безлюдна, но в домах, почти в каждом, слышался боязливый плач детей.
Семен Курагин — он стоял у калитки — засуетился, пропуская гостью во двор.
— Что с народом, дядя Семен?
Хозяин развел руками.
— Сам только-только приехал. Вот видишь — и коня еще не распряг.
Он поскреб бороду.
— Подозрение есть, Катерина Ивановна. — Голос его надломился тонко, как у паренька. — Немец один нынче хлопнул меня по уху… Я огрызнись, а он: «Ну! За колючую проволоку хочешь?» Молчу, а он от веселья, как кот облизывается: к ночи, говорит, всех вас за колючую проволоку. А чтоб не скучно было, мы, — говорит, — концертики сорганизуем: «матка старый — слезы, мальтшик малый — ей! ай!» Для этой цели, говорит, и радио в каждом селе поставили. Думал, Катерина Ивановна, зудит он меня, вроде как собаку. А приезжаю домой, смотрю… Ах, Егор те за ногу!..
У Кати учащенно забилось сердце. «Должно быть, так оно и есть… Это по-ихнему».
— Да что ж я?.. — спохватился Семен. — Пожалуйте в избу, Катерина Ивановна, не обидьте…
В избе было безжизненно тихо и темно.
— Вот… пусто, — проговорил Семен, закрывая дверь. — Ни жена, ни дочка не вернулись.
Нашарив на полке спички, он зажег каганец. Катя села за кухонный стол.
Семен достал из-под печки полено и принялся откалывать ножом щепы, чтобы разжечь самовар.
— С Лексей Митричем свиделся, Катерина Ивановна, и всю международную обстановку от него вызнал — доподлинно и подноготно. А бандюков в шинелях, к слову сказать, тоже изничтожили. Под корень, выходит. Только атаман их кривоногий… сбежал, сволота!.. Ходит слух, будто это сын старосты с Красного Полесья, что теперь десятником на мосту.
Семен взглянул на Катю, и ему показалось, что она спит, облокотившись на стол. Осторожно положив полено, он на цыпочках подошел к столу. Катя, не отрываясь, смотрела на трепещущее пламя каганца. Глаза ее были синие-синие, и на скулах, не переставая, двигались желваки.
«Да, немедля в лес… Только это спасет их… и тем, которые за колючей проволокой, развяжет руки…»
— Только так и — быстрее! — шепотом слетело с ее губ, и она, оглянувшись, порывисто встала.
— Дядя Семен, я попрошу тебя… обойди дома, собери стариков, которые еще могут двигаться, и детишек постарше. Если нет таких, займись один. Надо одеть всех потеплее и приготовить самое необходимое… Ты сообразишь, а я…
Она задумалась: в отряд — слишком далеко, лучше к уваровцам, это ближе… От них ко всем селениям, осевшим в лесах, гонцов послать — и в отряд…
— Я бегом, дядя Семен. На рассвете здесь будем… Понимаешь?
— Мои мысли, Катерина Ивановна.
— Только поскорее, дядя Семен, а то детишки с голоду перемрут: маленькие они, беспомощные…
— Да мы сейчас это. — Семен взялся за шапку и снова положил ее на стол. — Опять забыл, Катерина Ивановна, вот память, Егор те за ногу! От той девушки, что меня с Лексеем Митричем свела… письмо оставила.
Он встал на колени и принялся приподнимать половицу.
— Вот здесь оно у меня, в аккурат.
Половица отошла. Семен нашарил в дыре тряпочку, развернул и передал Кате бумажку.
«Катюша! Вчера вечером половину листовок распространила у себя на хуторе, — сообщала Маруся. — В народе большое волнение; похоже на то: и верят и не верят. Немцы приказами и по радио объявляют брошюру подложной. Утром разговаривала с двумя колхозницами, которым вполне доверяю. Одна сказала: „Хорошо в листовке-то, душа замирает, да только на настоящую бы взглянуть — какая она… А то эти-то листовочки, слышь, от руки писаны…“ Нет ли у тебя, Катюша, свободного экземпляра брошюры? Если есть, оставь у дяди Семена…»
Не дочитав, Катя сунула записку в карман, попрощалась с хозяином и, выйдя со двора, побежала к дороге.
Ветер, со свистом гулявший двое суток по полям и пустынным улицам, притих; лес, когда вошла в него Катя, стоял, словно неживой, — ни одна ветка не шевелилась.
Ноги застревали в сугробах. Никогда еще этот лес не казался ей таким бесконечно большим. Выбившись из сил, Катя остановилась. Где-то впереди нее должно быть «Бесовское болото» — ведь от Жукова до него не менее пятнадцати километров. Катя тяжело перевела дыхание.
Она еще не решила окончательно, куда направиться: к ожерелковцам или к уваровцам? Где расположились уваровцы — это она точно знала, а вот об ожерелковцах знала только, что они где-то здесь, по левую сторону болота. С той минуты, как дошла до нее весть о побеге односельчан из концлагеря, сердце непреодолимо рвалось к матери, к Мане, к Шурке. Хотя бы одну минуту побыть с ними, посмотреть на них, обнять… Она уже совсем было решилась, но в памяти мелькнули заплаканные лица жуковских детишек.
«Нельзя! Проплутаешь целый час, а на счету каждая минута».
Завязав потуже шаль, она пошла и снова остановилась: близко послышались голоса. Немцы… Хотела спрятаться за дерево, но ее уже заметили.
Это были эсэсовцы из отряда Шенделя. Двое на конях, остальные — пешие: кони увязли в трясине.
Катя побежала. За спиной ее грохнул залп. Одна из пуль просвистела возле виска, другая вырвала клок из рукава полушубка. Катя прилегла, за бугор. Она не волновалась: на каждом шагу ее ждала смерть — привыкла. К тому же — лес; здесь она дома. Только не горячиться, вернее выбрать решающую минуту. За поясом у нее было две гранаты. Она отцепила их и стала ждать.
— Рус! — долетел до нее сиплый голос. — Ми нитшего плёхой! Виводить нас, пошалюета, из лес…
От немцев отделились две фигуры и пошли прямо на нее.
«Только двое!» От досады у Кати даже губы задрожали. Она уже представляла, как немцы кинутся
