— Не надо, — запротестовала она тихо, но руки против воли вскинулись и потянулись к нему. — Разве… только один раз…
Она хотела сказать «не больше», но дыхание ее вдруг остановилось, земля выскользнула из-под ног, сосны закружились и небо покачнулось. Звезды на нем ожили: казалось, они посыпались с него, как золотые яблоки.
Держа на руках свою «голубоглазую сказку» и целуя ее в губы, в глаза, Федя шептал:
— Хочешь, подкину до самого неба? На луну посажу?
— Посади, — улыбнулась Катя и, крепче обвив его шею руками, зажмурилась.
Она ощутила себя на его руках маленькой, и ей нравилось быть такой маленькой и беспомощной.
— Держись, сказка моя, — засмеялся Федя и побежал, неся ее на вытянутых руках. Катя хотела сказать, что в той стороне, куда он бежит, должно быть болото, но не сказала и тоже засмеялась.
Война, немцы — все это осталось где-то в подсознании, как когда-то виденный дурной сон. В действительности же был только этот веселый лес, обрызганный звездным светом, и в нем она и он — ее седой богатырь, да еще воздух — звенящий, как незнакомая, но чудесная, до слез волнующая мелодия, и легкий, как счастье. И казалось, так было всегда с той минуты, когда пришла она в жизнь, и всегда так будет. «Как обжигают его губы! И это совсем не стыдно. Любить — разве может это быть стыдным?»
Она хотела найти губами его ухо, чтобы шепнуть, что сердце ее остановилось, точно завороженное, и горит — большущее, светлое… и какая-то песня в нем — широкая, как Волга в весенний разлив. От всего этого кружится голова, но это несказанно приятно, — пусть кружится все сильнее и сильнее. И еще хотелось шепнуть ему, что она его вся и навсегда, до бесконечности… Но губы натолкнулись на пустоту, а руки, обвивавшие его шею, против желания вдруг расцепились и упали. Под ноги попало что-то твердое. Догадалась — земля. Она дрожала под ногами и плыла из стороны в сторону.
Впереди качнулась тень, не похожая на тень ветки. Катя вскинула вверх глаза и увидела покачивающиеся босые ноги с вытянувшимися подошвами. Верхнюю часть туловища повешенного и его голову скрывала темнота.
Катя медленно подняла руку с фонариком и, вглядевшись в окровавленное лицо, долго стояла без малейшего движения; потом вздрогнула и чуть слышно сказала:
— Михеич…
Федя бережно обнял ее, но она отстранилась, чтобы скрыть от него пылающее лицо. Ее мучило страшное ощущение, будто черные провалы глаз с лица казненного глядели на нее молчаливым укором за только что пережитый ею миг волшебного счастья. Это ощущение было так неожиданно и сильно, что она на какое-то мгновение забыла, что перед ней труп, и ждала, что губы Михеича зашевелятся и сурово скажут: «Не соответствует, Катя… Стыдно!»
— Пойдем, родная, — ласково позвал Федя. — Потом мы придем сюда и похороним.
Катя отчужденно повела взглядом. Небо было не голубым, а темно-серым, сосны шумели мрачно, негодующе…
— Не надо, не провожай, я одна… Ты найдешь в отряд дорогу?
— Может быть, найду.
— Хорошо, а я… До свидания, Федюша!.. Она вытерла навернувшиеся слезы и, не оглядываясь, побежала к уваровцам.
Глава девятая
Тимофей Стребулаев вернулся со строительства поздно ночью. На хуторе было тихо, и лишь откуда- то с окраины доносился надрывный лай собаки.
Степка ввел лошадь во двор. Ветер раскачивал дверь конюшни, и по снегу двигалась черная тень… Степка смотрел на нее настороженно. Он теперь боялся всего: всюду мерещились то партизаны, то фон Ридлер. Распрягая лошадь, прислушался: отец с кем-то разговаривал на улице.
— То-то, я смотрю, обличье вроде незнакомое, — говорил он. — А что же ты в Смоленске будешь делать? Хрен редьки не слаще! Что там, что здесь — плеть немецкая, а спина русская.
— У меня брат там, — тихо сказал женский голос, показавшийся Степке знакомым.
И опять голос отца:
— Ночью-то зря идешь — время теперь дикое, кто хочешь может обидеть. Заночевала бы у нас на хуторе. В любую избу постучись — пустят: русские люди, крещеные. Хочешь, ко мне пойдем. Баба чайку подогреет. Переспишь в тепле до утра…
Степка удивился и внезапной доброте отца и его голосу: так дрожал отцовский голос только при сильном волнении.
— Спасибо на привете. Я тороплюсь, дядя: брат при смерти, — ответил женский голос.
Наступила пауза. Слышно было, как с подвыванием проносился по улице ветер.
— Ну, иди. Бог тебе охрана, — ласково проговорил голос отца.
Степка шагнул было к воротам, но отец уже стоял в распахнувшейся калитке.
— С кем это ты там, тять?
— Беженка смоленская. Да глупая какая-то — в ночь идет. Говорил ей, переспала бы у кого-нито до утра, не хочет, — громко сказал Тимофей.
Он захлопнул калитку и, обернувшись, погрозил кулаком. Степка понял: надо молчать.
Минуты две-три Тимофей молча смотрел в щель, потом быстро растворил калитку и выбежал.
Степка снова принялся распрягать лошадь, но любопытство мучило его так сильно, что он оставил дугу болтающейся на одной оглобле и вышел на улицу.
Ветер мел по дороге снег. Похоже было, что опять собиралась разыграться вьюга: небо, час назад сверкавшее звездами, помутнело, а с запада на него наплывала синяя туча. С окраины продолжал доноситься собачий лай. Отца не было: вероятно, скрылся за углом переулка. Степка вынул из кармана газетный лист и зазябшими руками принялся крутить козью ножку. Закурить не успел: из переулка выскочил отец, подбежал, запыхавшийся.
— Скорее ко двору Кулагиных… Волгина! Упустишь ежели — на куски разорву. Выйдет со двора, а ты — за нею. За селом хватай. Только не придуши, чорт кривоногий! Живую надо! А я — мигом…
Во дворе хрипло выругался: лошадь была наполовину выпряжена.
— Помогай! — крикнул он выбежавшей на крыльцо жене и схватился за дугу.
Степка стоял у калитки, уронив к ногам незакуренную цыгарку. Он выслушал приказ отца без малейшего энтузиазма: сразу вспомнился страх, пережитый им под сосной у Глашкиной поляны, и по спине пополз холодок.
Стягивая дугу, Тимофей оглянулся на него и весь задрожал от бешенства:
— Ты что же, кривоногая тля?! Марш!
Улица, на которой стоял дом Кулагиных, была такая же безлюдная и беззвучная. Озираясь, Степка забрался на завалинку и приник ухом к полуприкрытым ставням.
В горнице разговаривали:
— Зажигал спичку? Катюша, я боюсь.
— Ничего, Манечка.
Отец не ошибся: у Кулагиных была Волгина.
— Я уверена, что не узнал, — говорила она. — Да и как узнать, когда у меня из-под шали только глаза да переносица видны. — Она засмеялась. — Да и глаза-то вряд ли видел: они у меня не смотрят — так спать хочу! Знаешь, о чем я всю дорогу мечтала? — Опять послышался ее смех. — Думаю: приду к Марусе, разберусь — и в постель часика на два, на три. Давно по-человечески не спала — на кровати, под одеялом, под головой подушки…
— Неужто и не поужинаешь? — послышался огорченный женский голос.
«Мать учителки», — узнал Степка и еще плотнее приник ухом.
Опять говорила Волгина:
