Сэйтан устало прикрыл глаза. Что сделано, то сделано.
— Надеюсь, ты вспомнишь правила хорошего тона и Кодекс, когда вновь посетишь их?
— Да, Повелитель, — с подозрительной покорностью и смирением отозвалась Джанелль.
Глаза Сейтана превратилсь в щелочки. Сапфировые озера блеснули в ответ. Он зарычал, признавая свое поражение. Огни Ада, его перехитрила двенадцатилетняя девчонка! Что, во имя Тьмы, ему делать с ней, когда она вырастет?
— Сэйтан?
— Джанелль.
Она протянула ему неуклюже завернутую в яркую бумагу коробку с криво завязанным бантом.
— Счастливого Винсоля, Сэйтан.
Его рука дрогнула, когда он взял подарок и осторожно положил его на стол.
— Ведьмочка, я…
Джанелль крепко обняла его за шею:
— Дрейка сказала, можно открыть твой подарок до Винсоля, потому что я все равно должна носить его только в Цитадели. О, спасибо тебе, Сэйтан, спасибо огромное! Это самое прекрасное платье в мире! И оно
Сэйтан крепко прижал ее к себе. «И ты тоже, Дрейка. Ты тоже не так холодна, скорее старательно притворяешься».
— Я очень рад, что оно тебе понравилось, ведьмочка. А теперь… — И он протянул руку к своему подарку.
— Нет! — нервно вскрикнула Джанелль. — Ты должен дождаться Винсоля.
— Но ты же не дождалась, — поддразнил ее Повелитель. — Кроме того, тебя здесь не будет в день праздника, так что…
— Нет, Сэйтан, не надо. Пожалуйста…
Его любопытство только подогрелось, стоило Сэйтану понять, что Джанелль хочет подарить ему что- то и при этом не оказаться поблизости, когда он откроет коробку. Впрочем, Винсоль уже завтра… Ему не хотелось, чтобы девочка ушла сегодня с тяжелым сердцем. Умело переведя беседу на другие темы, в частности на количество всяческих деликатесов, приготовленных в Зале Кэйлеера, Повелитель Ада намекнул, что Хелена и миссис Беале могут угостить ее некоторыми блюдами прямо сейчас, и отпустил девочку, а затем со вздохом откинулся на спинку своего кожаного кресла.
Коробочка манила его.
Сэйтан запер дверь кабинета, а затем осторожно, медленно развернул обертку. Его сердце дрогнуло и странно подпрыгнуло в груди. Сэйтан уставился на одну из рамок, которые он купил для Джанелль. Сделав глубокий вдох, Жрец открыл ее.
С левой стороны оказалась копия старого портрета молодого человека, уголки губ которого слегка приподнимались в дерзкой ухмылке, а в глазах горел огонь искателя приключений. Конечно, лицо сейчас изменилось, стало жестче, резче, взрослее. Но даже так…
— Люцивар, — прошептал Сэйтан, смаргивая слезы и качая головой. — Этот взгляд я помню с тех пор, как тебе исполнилось пять… Похоже, есть вещи, которые не в силах изменить годы. Где ты теперь, мой эйрианский Князь…
Он перевел взгляд на портрет справа… и поспешил положить рамку на стол. Сэйтан откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза рукой.
— Ничего удивительного, — прошептал он. — Клянусь всеми Камнями и самой Тьмой, ничего удивительного. — Если Люцивар был летним полуднем, то Деймон олицетворял ледяную зимнюю ночь. Наконец, убрав руки от лица, Сэйтан заставил себя рассмотреть портрет сына, названного в его честь, своего истинного наследника.
Это был парадный портрет, сделанный на фоне красного бархатного полога. Внешне сын оказался не так уж похож на отца — на его лице, словно вырезанном из мрамора, красивые черты Сэйтана стали еще мужественнее, — но в глубине скрывалась хорошо узнаваемая, ледяная тьма — и беспощадность, выкованная годами постоянной жестокости.
— Доротея, ты воссоздала все худшее, что было во мне…
И вместе с тем…
Сэйтан наклонился вперед, всматриваясь в золотистые глаза, так похожие на его собственные, которые, казалось, глядят прямо на него. Он улыбнулся — с облегчением и благодарностью. Ничто никогда не исправит того, что Доротея сделала с Деймоном, того, во что она его превратила, но в этих золотистых глазах мерцало выражение покорности, веселья, раздражения и восхищения — странного смешения эмоций, которое было слишком хорошо знакомо Повелителю Ада. Джанелль пробудила в его сыне все эти чувства, указала ему путь и прошла его вместе с ним, чтобы убедиться: все получилось именно так, как она хотела.
— Что ж, тезка, — тихо произнес Сэйтан, аккуратно поставив рамку на стол, — если ты принял поводок, который она держит в руках, для тебя еще есть надежда.
Для Деймона Винсоль всегда был самым горьким днем в году, жестоким напоминанием о том, каково было расти при дворе Доротеи, о том, чего от него требовали после того, как танцы горячили кровь Верховной Жрицы и Хепсабах.
Он невольно напрягся. Камень, о который он оттачивал свой и без того непростой нрав, — это знание того, что единственная ведьма, с которой он хотел танцевать, которой он бы охотно подчинился и желания которой с удовольствием удовлетворял бы, была слишком молода для него — и для любого другого мужчины.
Он праздновал Винсоль только потому, что этого от него ждали. Каждый год он отправлял корзинку сладостей Сюрреаль. Каждый год он посылал подарки Мэнни и Джо — и Терсе, если успевал ее отыскать. Каждый год дарил дорогие, ожидаемые подарки ведьмам, которым служил. И каждый год ничего не получал взамен, даже простого слова «спасибо».
Но в этот год все по-другому. В этот год он оказался в эпицентре урагана по имени Джанелль Анжеллин — его было невозможно остановить или взять под контроль. Поэтому Деймону пришлось участвовать в составлении целой кучи планов, которые, даже в своей трогательной невинности, оказались очень возбуждающими. Когда он наконец заупрямился, не желая участвовать в очередном приключении, Джанелль потянула его за собой насильно, как любимую игрушку, которую затаскали настолько, что почти вся набивка вылезла. Оставшись без защиты, ощущая, что его характер был притуплён и смягчен любовью, а холодность — растоптана озорством, Деймон даже начал подумывать о том, чтобы обратиться к Жрецу за помощью, — до тех пор, пока ему не пришло в голову, что Повелитель Ада, скорее всего, мучается ничуть не меньше. Эта мысль изрядно его повеселила.
Однако теперь, при мысли о тех развлечениях, которых будут ждать Леланд, Александра и их подруги, по венам вновь потек ледяной холод, и каждый выдох оставлял порез…
После легкой закуски, призванной удержать голод до вечернего празднества, они все собрались в гостиной, чтобы открыть подарки на Винсоль. Раскрасневшись от работы на кухне, повариха внесла поднос с серебряным сосудом, наполненным традиционным горячим кровавым ромом. Маленькие чашечки из того же металла, которые надлежало разделить друг с другом, были уже наполнены.
Роберт делил чашу с Леланд, которая пыталась не смотреть в сторону Филипа. Тот встал в пару с Вильгельминой. Графф, презрительно фыркнув, согласилась разделить свою с кухаркой. А Деймон, у которого не было выбора, принял чашу из рук Александры.
Джанелль стояла одна в середине комнаты. У нее не было компаньона.
Сердце Деймона сжалось. Он помнил слишком много Винсолей, когда он сам точно так же стоял в стороне, никому не нужный изгнанник. Он бы презрел традиции, говорящие, что лишь одну чашу можно разделить, но, заметив странный, непонятный свет, мелькнувший в ее глазах, передумал. Джанелль подняла чашу, приветствуя его, и выпила.
Последовало мгновение неловкой тишины, а затем Вильгельмина подскочила и с неуверенной
