тюрьму, а во двор Шатлэ.
– К кресту Трагуара, – отвечал сладкогласий чиновник, который шел впереди. Человек свирепой наружности был слева, он держал за конец веревку, которой связаны были руки осужденного. С правой стороны явился священник доминиканского ордена, державший в руках распятие.
Ле-Мофф, узнав в своем левом спутнике Парижского господина, почувствовал во всем теле дрожь. И это несмотря на неустрашимость, отличавшую его во всех опасностях отважной жизни. Процессия вышла из ворот и медленно продвигалась вперед. В эту минуту какой-то всадник опередил их и, взяв влево, скрылся на улице Сент-Онорэ. В этих густо населенных кварталах мигом собрались толпы зрителей, так что по прибытии преступника на улицу Арбресек, откуда был виден крест Трагуара, людей уже было видимо- невидимо.
Ле-Мофф узнавал многие лица, он не один раз обменялся значительными взглядами с друзьями и товарищами. Но радость, сиявшая на лицах зрителей, сулила мало надежды. Всем было известно, что его ведут на казнь за то, что он поднял руку на герцога де-Бофора.
Ле-Мофф начинал даже раскаиваться, зачем так верно служил этому причудливому господину, который равнодушно допускает вести его на казнь.
«Может быть, я ему мешал?» – подумал Ле-Мофф и опустил голову на грудь.
Еще несколько шагов, и они дошли до виселицы. Палач поставил его на колени; доминиканец тотчас же стал перед ним тоже на колени и начал увещевать его, чтобы он покаялся и достойным образом перешел в вечность; при этом он беспрестанно поднимал распятие, указывая на него как на спасение, если только он принесет искреннее покаяние.
– Вот каковы бывают сильные люди! – воскликнул Ле-Мофф в ответ на свои мысли.
– Сын мой, думай только о спасении своей души, – увещевал доминиканец.
– Отец мой, я и сам теперь думаю, что величайшая глупость служить великим людям и надеяться на них! Гораздо лучше было бы пойти в монастырь, чем служить дьяволу.
– Превосходные размышления, сын мой.
Ропот нетерпения пронесся над толпами; палач, полагая, что достаточно было времени для покаяния, подал знак помощникам. Те тотчас подошли к Ле-Моффу, подхватили его под руки и поставили на ноги.
Он не сопротивлялся, но когда поднял глаза, то увидел, что палач всходит уже на роковую лестницу. Помощники толкали его туда же, и один из них накинул на него петлю, посредством которой он должен был отправиться на тот свет.
В народе пробежала электрическая струя довольства, когда голова осужденного оказалась выше голов палачей, что обещало скорую развязку.
А Ле-Мофф всходил все выше, не торопясь поднимался со ступеньки на ступеньку; руки у него были связаны, в глазах его был туман, в ушах такой шум, как будто он лишался чувств. Но любовь к жизни пробудилась в его душе. От страха ли или от ярости он смело посмотрел на всех и громко сказал:
– Я невиновен!
Невыразимый хохот был ответом на это неуместное заявление.
– Каков же сорванец! – слышалось со всех сторон. – Его захватили на месте преступления, а он уверяет в своей невинности! Повесить этого проклятого мазариниста!
– Но я не слуга Мазарини! – возразил он с негодованием. – Я служил Бофору.
– Смерть! Смерть ему! – ревели народные волны. – Поторопись, Шарло, не улизнул бы он от тебя! Его надо казнить! Он хотел убить нашего короля! Смерть разбойнику! Да здравствует герцог де-Бофор!
Ле-Мофф хотел еще говорить, но сокрушительное «ура» заглушило его голос. Ярость душила его, он готов был броситься на эту бессмысленную толпу и рвать ее своими зубами.
Вот он на верхней ступеньке, и палач поднял ногу, чтобы оттолкнуть лестницу.
Наступила роковая минута. Буря народная смолкла. Можно было услышать полет мухи.
Вдруг с улицы Сент-Онорэ прозвучал могучий голос:
– Остановитесь!
– Ура герцогу де-Бофору! – ревела толпа, узнавшая своего кумира.
Герцог – это действительно был он – въезжал верхом на площадь, за ним следовала блистательная свита тоже на великолепных лошадях. Бофор выехал вперед и, теснимый со всех сторон, подъехал к виселице.
– Ваше высочество! – воскликнул Ле-Мофф умоляющим голосом.
– Друзья мои, – обратился Бофор к народу, – члены парламента объявили мне, что в благодарность за мои заслуги в общем деле они передают этого человека в мою власть и, следовательно, я могу разделаться с ним, как хочу.
– Смерть! Смерть ему! – ревела толпа. – Растерзать его на куски! Мы сами хотим его казнить!
– А я хочу его помиловать! – закричал Бофор громоподобным голосом. С этими словами он приподнялся на стременах и с величавым достоинством снял петлю, давившую шею разбойника, и откинул ее назад.
Толпа рукоплескала; Ле-Мофф поспешно сбежал с подмостков; к нему бросились друзья и товарищи, выражая самую восторженную радость.
– Берегись, герцог де-Бофор! – раздался голос в толпе. – Мы начнем снова…
– Я видел его! – воскликнул Ле-Мофф, бросаясь в толпу вслед за человеком, ускользавшим, как угорь, в дальних рядах.
ГЛАВА XIII
Внучка Генриха Четвертого
Простившись с отцом, Луиза осталась в твердом убеждении, что он не решится поехать в Орлеан, а так как ее характер был совершенной противоположностью характеру отца, то она остановилась на отважной мысли – отправиться самой в Орлеан и там разыграть роль настоящей властительницы.
К счастью, советники герцога Орлеанского имели ту же мысль, так что Гастон дал свое согласие на такое дело, избавлявшее его от тяжелой необходимости.
Ранним утром другого дня герцог Орлеанский послал своего церемониймейстера уведомить принцессу об этом решении и передать приказание немедленно ехать.
Луиза Орлеанская, как истый полководец, провела весь день в важных распоряжениях и послала предупредить своих дам, которые, изображая се главный штаб, должны выли ехать с ней. Однако она не знала, идти ли прощаться с отцом или нет? Характер отца изменчив, она боялась, как бы он не раздумал и не лишил ее возможности совершить геройские подвиги. Но госпожа де-Фронтенак успокоила ее, предсказав одобрительные толки по поводу ее поездки. Тогда ©на пошла к отцу, проститься и принять последние приказания.
– Прощай, любезная дочь, будь осторожна, главнее, – говорил принц, целуя принцессу, – употреби все усилия, чтобы воспрепятствовать королевской армии переходить через реку Луару, – вот все, что я могу тебе приказать.
На великолепном коне выехала принцесса из замка; рядом с ней ехали ее маршальши, графини ле- Фьеске и де-Фронтенак; позади еще несколько амазонок, в числе которых была и Генриетта Мартино, гордясь счастьем показаться парижанам в изящном костюме и со шпагой на боку, как подобает адъютантам.
Множество офицеров, юношей восторженных и преисполненных отваги, составляли свиту; за ними следовали телохранители и швейцарцы Орлеанского дома.
У всех дам, как и у кавалеров, на шляпах было по символическому пучку соломы – кокарда, принятая фрондерами.
Герцог Орлеанский стоял у окна и от души любовался, когда проезжал отряд прелестных амазонок; в это время, чтобы пропустить блистательную свиту, вынуждены были посторониться носилки, в которых сидела закутанная в покрывало дама.
