— у нее уже начинала болеть голова.
— Или ты ищешь себе оправданий.
— Ну да. — Он говорил без всякого выражения, тихо и спокойно. — Или ты ищешь повод вернуться к Гилберту.
— Нет! — Она отпрянула, будто ее ударили.
— Видишь, — сказал Аллин, подойдя к ней ближе, — сомнение друг в друге как меч, который разит в обе стороны. Это ранит тебя, но твоя боль касается и меня.
Вайолетт устало кивнула в знак согласия и откинулась на спинку шезлонга.
— Я понимаю. Прости меня.
Он опустился рядом с ней на колени, взял ее руку и поднес к губам, а потом долго держал ее в своих ладонях.
— Мне невыносимо то, как мы мучаем друг друга. Возможно, стараясь обезопасить тебя, я разрушаю нашу любовь, доверие, которое всегда было между нами. Но тогда жертва, которую ты принесла ради меня, бессмысленна, а любовь наша — ничтожна.
Он замолчал, ища ее взгляда. Его руки слегка дрожали, лоб покрылся испариной. Он облизал пересохшие губы и продолжил:
— Именно поэтому я оставляю решение за тобой. Я знаю — ты лучше меня понимаешь, что нужно сделать ради ребенка, которого ты носишь. Хочешь ли ты узнать о том, кто я и что я, или предпочитаешь остаться в безопасном неведении?
Вайолетт накрыла рукой его ладонь и подняла на него глаза. Взгляд ее был исполнен любви и решимости.
— Расскажи мне все, и скорее, сейчас, пока смелость не покинула меня. Я хочу знать о тебе все, даже если это означает конец жизни. Как я буду понимать своего ребенка, если не знаю, кто его отец?
Аллин набрал полную грудь воздуха и медленно выдохнул. Потом обреченно кивнул. Голос его, когда он заговорил, дрогнул.
— Все началось приблизительно за два года до моего рождения, в 1825 году, а возможно, и еще раньше. Мой отец был несчастлив — как из-за своего брака, так и из-за своего положения. Жена его была больна, и ни один из их детей не выжил…
Он продолжал говорить, и речь его становилась все более плавной, он легче подбирал слова. Аллин рассказывал свою историю без стеснения, но и без гордости. И хотя она была не слишком длинной, она переменила все.
Когда он закончил, Вайолетт долго сидела неподвижно, уставившись в пространство перед собой. Она чувствовала себя сраженной неожиданным ударом. Она не то что не верила, скорее не хотела поверить в услышанное. Понимала, что она никогда никому не сможет рассказать эту историю, не сможет даже шепотом поведать ее своему будущему ребенку, когда тот вырастет. И тем более описать ее в дневнике — такие вещи не доверяют бумаге. Сердце ее будто налилось свинцом. Она просто чувствовала, как все ее туманные планы, ее неясные мечты тают, покидают ее.
— Не смотри на меня так, — резко сказал Аллин.
Она попыталась улыбнуться, затем подняла руку и провела ладонью по его лицу, будто хотела разгладить морщины на его челе.
— Нет, — тихо сказала она. — Все нормально. Со мной все нормально.
Лицо его чуть посветлело.
— Скажи, что ты об этом думаешь. Я должен знать.
— Я думаю, что люблю тебя. И всегда буду любить.
Он склонил голову и коснулся теплыми губами ее прохладных пальцев, которые все еще покоились на его руке. Потом поднял на нее взгляд и ответил:
— Но не больше, чем я буду любить тебя.
Вайолетт показалось, что эти слова прозвучали как клятва, единственная клятва, которую ей хотелось услышать. И этого было достаточно.
— И еще я думаю, — добавила она, немного помолчав, — что мы должны немедленно покинуть Венецию.
— Но как? В твоем положении?
— Ты из-за этого здесь задержался? Я вполне здорова. Утренняя тошнота
— дело обычное, об этом можно не беспокоиться.
— Я думал, что лучше отправиться куда-нибудь в деревню. У сестры синьоры Да Аллори есть вилла неподалеку от Флоренции. Савио может доставить нас туда. Мы возьмем с собой рекомендательное письмо, но лучше ехать инкогнито, соблюдая все меры предосторожности, если, конечно, ты не возражаешь.
«Это будет легкое путешествие, — подумала Вайолетт, — но не слишком ли легкое?»
— Если этого достаточно, то, конечно, я согласна. Но… не означает ли это, что тебе придется жертвовать своей безопасностью ради моего удобства?
— Я делаю это с радостью! — В его серых глазах была уверенность. — Но не забывай, что твоя безопасность зависит от моей и будет зависеть, пока не родится наш ребенок.
— Тогда, — просто ответила Вайолетт, — я доверяюсь тебе и надеюсь, что ты оградишь всех нас от зла.
Уже на вилле Аллин закончил писать небольшой портрет, который он начал еще в Венеции. Этот маленький портрет был лучшим из всех сделанных им работ, во всяком случае, так он сам утверждал. Он говорил, что черпал вдохновение в ее улыбке, чуть таинственной и непостижимой, исполненной внутреннего знания.
Вайолетт даже не представляла себе, что может выглядеть такой загадочной, такой безмятежной. Она тут же обвинила его в том, что он польстил ей ради своей собственной выгоды, однако он яростно отверг все ее обвинения. Портрет великолепен, заявил он, сходство полное. И вилла, и сельская жизнь, безусловно, пошли ей на пользу.
Насчет последнего он оказался абсолютно прав. Вилла была старой, с проломанной черепицей на крыше, с потрескавшимися стенами, но из ее окон открывался великолепный вид на округлые холмы, поросшие серебристо-зелеными оливковыми деревьями, разросшиеся виноградники и видневшиеся вдалеке зонтики пиний.
Потолки комнат были расписаны изображениями нимф, прячущихся среди облаков, стены были увешаны гобеленами, чуть колыхавшимися от ветра, врывавшегося в распахнутые окна. Двери кухни и соседней с ней столовой выходили в огороженный стенами сад со сводчатой галереей, где росли кусты роз и винограда. От монастырской тишины звенело в ушах.
Впрочем, виллу трудно было назвать удобной. Воду для кухни и для мытья доставляли из садового фонтана. В полуразрушенной конюшне в бывших кормушках жили куры и утки. Ближайшая деревня — всего несколько домиков вокруг церкви — находилась на расстоянии трех миль. Но Вайолетт полюбила свое новое жилище, полюбила за старину, за все i несовершенства и за ту особую атмосферу, которая сложилась здесь за долгие годы его службы другим людям, другим влюбленным.
Большую часть времени они с Аллином проводили в саду. Он установил мольберт под виноградной лозой — мозаичный пол был довольно ровным, и это место хорошо освещалось. Там же они поставили стол и несколько стульев, где часто обедали.
За старыми стенами было так мирно, так покойно, слышалось лишь пение птиц, жужжание пчел и нежное журчание воды в фонтане. За садом ухаживал сторож, юноша по имени Джованни, продолжая то, чем занимались его отец и дед. Джованни всегда находился где-нибудь поблизости: черпал воду из фонтана, носищ ее на кухню своей матери — кухарке Марии, приносил из птичника яйца, а с огорода — лук, ухаживал за розами, стриг траву под оливковым деревом, росшим в углу сада. Когда Вайолетт смотрела в его сторону, он всегда улыбался, склонив голову — скорее в знак приветствия, чем в знак уважения.
Джованни помогал Вайолетт разобраться в растениях, которые в изобилии росли на прямоугольных грядках в саду вокруг виллы. Там были и огромные лекарственные розы, и базилик, и мята, и шалфей, и лук-шалот. Молодой итальянец держал себя удивительно любезно и вежливо. У него были черные курчавые волосы, большие карие глаза и широкие плечи. В свободное время он занимался своим садом, где выращивал на продажу цветы и овощи, которые его двоюродный брат раз в неделю отвозил во Флоренцию,
