— Не знаю. Я просто уверен — это то, что я должен сделать, чтобы защитить тебя и нашего будущего ребенка. Позволь мне, прошу тебя.
В его голосе слышались такая боль и мольба, что она просто не могла отказать ему.
— Вот и хорошо, — сказал он с облегчением. — Теперь слушай.
Вайолетт сделала так, как он просил. Когда он убедился в том, что она все запомнила, он замолчал. Наступила ночь, и лишь яркая луна неподвижно висела в небе. Опустившись на пол у ног Вайолетт, Аллин притянул ее к себе и положил голову ей на колени. Она перебирала пальцами его волосы, нежно гладила ладонью по лицу. Они пребывали в таком положении довольно долго, потом он шепнул:
— Пойдем со мной.
Аллин расстелил на плитах двора скатерть, снятую со стола, и уложил Вайолетт рядом с собой. Они лежали, едва касаясь друг друга, а луна и тень от листвы отражались в их глазах. Потом он осторожно повернул ее к себе и стал вынимать шпильки из ее волос. Он целовал ее глаза, веки, лоб, мочки ушей, кончик подбородка. Медленно и нежно он раздел ее и разделся сам, и так они лежали, обнаженные, и тени виноградных листьев скользили по их коже.
Прикосновения его были волшебны, он целовал мягкими, теплыми губами каждую складку ее тела, каждый укромный уголок. Как слепой нищий, на ощупь определяющий достоинство монеты, он ласкал ее с благоговейным восторгом. Она приникла к нему, тая от истомы. Желанием наполнилась каждая клеточка ее тела, и каким благословением было следовать ему, позволять вести за собой.
Он прижался к ней, и она впустила его в себя, медленно и осторожно. Они двигались в едином ритме, с трудом сдерживая дыхание, как будто пытаясь немного охладить бушующую в них бурю. Они старались противостоять ее натиску, смирить свои порывы, чтобы не причинить вреда ребенку во чреве. И они обрели свою награду, наслаждение разлилось по их жилам, переполнило их сердца.
Потом Аллин, нежно обнимая ее, шептал ей на ухо слова любви. Когда стало уже прохладно, он собрал их одежду, поднял на руки Вайолетт и отнес ее в спальню. Она вскоре заснула, а он лежал рядом, вдыхая любимый запах ее тела и прислушиваясь к биению собственного сердца. Он не спал.
Наутро Вайолетт проснулась одна. Она не стала тревожиться, решив, что Аллин пошел готовить ей кофе, как он иногда делал по утрам, или отправился на прогулку ловить первые лучи солнца, чтобы запечатлеть их на холсте. Она была уверена, что найдет его в саду или в столовой. Потом Вайолетт подумала, что он пошел на конюшню посмотреть на родившихся несколько дней назад котят. Затем решила, что он отправился во Флоренцию по какому-нибудь делу, которое задержало его дольше, чем он рассчитывал, или за подарком для нее. Она надеялась, что записка, которую он должен был ей оставить, куда-то затерялась — может быть, ее сдуло ветром и она упала.
Все утро Вайолетт прислушивалась к шагам и к шелесту листвы. Раз десять она спускалась из спальни в сад и три раза была на конюшне. Она спросила Марию, и голос ее, пока она не взяла себя в руки, дрожал от волнения. Она бы расспросила и Джованни, но садовник отправился к своему брату отнести ему овощи для рынка.
Джованни вернулся только днем. Вайолетт была в саду, когда он появился. Шел он медленно, и вид у него был обеспокоенный. В руках итальянец держал несколько цветков, но так мало и так странно подобранных, что это трудно было назвать букетом.
— Прошу прощения, мадонна, — сказал он низким голосом. — Я должен был передать вам это утром и так бы и сделал, но вы спали, и я не хотел вас будить. Этот букет довольно жалок, но мне было ведено принести только эти цветы, ничего больше.
Она осторожно взяла букет в руки и осмотрела его со всех сторон. Там были ярко-оранжевые маргаритки, обвитые веткой плюща, и нежно-голубые незабудки, почти незаметные в зеленых листьях одуванчика.
— Его прислал синьор Массари? — Голос ее был хриплым, говорила она с трудом.
— Да, мадонна.
Вайолетт прикрыла глаза, так тяжело и невыносимо ей было смотреть на букет.
— Спасибо, Джованни, — тихо сказала она. — Это все?
— Есть еще одно, мадонна.
— Да? — В ней проснулась надежда.
— Я должен охранять вас.
— Охранять? — Надежда угасла окончательно.
— Ценою жизни. Это честь, которой я не ожидал. И честь, и удовольствие.
Что она могла сказать этому мальчику, стоявшему сейчас перед ней, готовому ради нее на все? Разве могла она объяснить ему, что ей не нужен никто, кроме того, кто охранял ее раньше?
Она постаралась улыбнуться онемевшими губами.
— Благодарю тебя, Джованни.
— Всегда к вашим услугам, мадонна.
Всегда. Никогда. Вайолетт казалось, что из нее уходит жизнь. Когда молодой садовник повернулся, собираясь идти, она вдруг окликнула его:
— Джованни!
Он тотчас повернулся к ней.
— Мадонна, когда бы вы ни позвали меня, я всегда буду рядом.
Вайолетт поразила истовость его слов, но ей не хотелось сейчас думать об этом.
— Синьор… когда он оставил вам эти указания?
— Вчера вечером, когда стемнело.
— Понятно. Спасибо еще раз, — прошептала она.
Джованни пошел к дому. По пути он несколько раз обернулся, озабоченно глядя на нее. Вайолетт присела под виноградной лозой. Она положила цветы на колени, нежно провела по ним рукой, но слезы застилали ей глаза.
Незабудки — в знак истинной любви.
Плющ — в знак верности.
Маргаритки — в знак тоски и печали.
Одуванчики означали предсказание.
Это было послание, смысл которого был понятен только им двоим. Аллин уехал, решив, вероятно, что, оставив любимую, он тем самым обезопасит ее. Или по каким-либо иным причинам, которые она могла бы понять, но не могла принять. Так же как она поняла, но не приняла его послание.
Он любит ее.
Будет любить до самой смерти и никогда не полюбит никого другого.
Он тоскует от разлуки с ней.
Лишь одному богу известно, вернется ли он. А бог ей этого не скажет.
18
Джолетта отложила дневник Вайолетт, который она читала, и отправилась в ванную. Подойдя к зеркалу, она стала внимательно себя разглядывать. Из зеркала смотрели темно-карие глаза — как у Вайолетт и как у мамы с папой. У Мими глаза были серые. У Натали — серо-голубые, даже больше серые. У Тимоти — карие.
У Гилберта Фоссиера глаза были карие. У Аллина Массари — серые, это ни о чем, в сущности, не говорило. Ведь Мими вышла замуж за дальнего родственника Фоссиера, потомка младшего брата Гилберта, о котором Вайолетт упоминала в своем дневнике. По крайней мере, считалось, что Мими и ее муж, которого все называли Поп, приходились друг другу дальними родственниками.
Должно быть, Мими знала, что это не так. А может, и нет. У Вайолетт самой не было полной уверенности в вопросе, кто из мужчин является отцом ее ребенка.
Сейчас, через столько лет, Джолетте трудно было разобраться в мотивах поступков своих предков. Она только сейчас начала понимать, что у них имелась своя жизнь, секреты и что они старались скрыть свои прошлые ошибки. Для нее всегда существовали лишь их имена на генеалогическом древе и их почти легендарные образы.
Прежде она думала, что путешествие Вайолетт и Гилберта в Европу было просто большим турне, последним из развлечений, конец которым положила Гражданская война в Америке. Во всей этой истории не
