Школьники покинули класс и побежали к нам, дружно взывая на бегу:
— Мсабу, ты здесь? Ты здесь? Мсабу, мсабу!
Я уселась на льва и крикнула в ответ:
— Я здесь.
Их крики стали смелее:
— Бедар убил львов? Обоих?
Удостоверившись, что так оно и есть, они заполнили весь пятачок, прыгая, как тушканчики. Тут же была сочинена песенка следующего содержания:
— Три выстрела — два льва! Три выстрела — два льва!
По мере исполнения песня становилась все краше, наполняясь деталями:
— Три метких выстрела — два больших сильных льва!
Появился и припев. Он гласил, как того и следовало ожидать: «Эй-би-си-ди» — недаром они прибежали прямиком с урока, и их головы были еще полны премудростей.
Вскоре на место расправы сбежалось множество народу: рабочие с кофесушилки, арендаторы из ближайшей деревни, мои слуги, прихватившие керосиновые лампы. Все они встали вокруг львов и принялись их обсуждать. Потом Кануфья и конюх, вытащив ножи, начали снимать со зверей шкуры. Одну из этих шкур я впоследствии подарила индийскому шейху.
К сборищу присоединился Пуран Сингх, явившийся в нижнем белье, делавшем его тонким, как тростинка, с яростной индийской улыбкой, раздвигавшей густую черную щетину. Он заикался от восторга, требуя себе львиный жир, считающийся среди его соплеменников сильным лекарственным средством — судя по пантомиме, которую он передо мной разыграл, от ревматизма и импотенции.
Тем временем ожившую кофейную плантацию перестал поливать дождь, в небе засияла луна.
Мы вернулись в дом. Джума принес и открыл приготовленную бутылку. Мы так вымокли и так перепачкались землей и кровью, что решили не садиться, а остались стоять, чтобы выпить перед потрескивающим камином восхитительное вино. Мы не произнесли ни слова. Охота объединила нас, и у нас пропала необходимость разговаривать.
Наши друзья отнеслись к нашему приключению как к забаве, а старый Балпетт объявил нам на целый вечер бойкот на танцах в клубе.
Денису Финч-Хаттону я обязана величайшим, самым захватывающим удовольствием, какое выпало на мою долю за все годы жизни на ферме: возможностью полетать с ним над Африкой. Там, где мало или совсем нет дорог, зато есть возможность приземляться на равнину, воздухоплаванье становится важнейшей частью жизни, так как открывает целый новый мир. Как-то раз Денис прилетел ко мне на своем аэроплане-«мотыльке», который мог приземляться на ровной площадке всего в нескольких минутах езды от дома, и после этого мы ежедневно взмывали ввысь.
При полете над африканским нагорьем открываются захватывающие виды, поразительные сочетания и чередования красок: радуга над зеленой, залитой солнцем землей, гигантские вертикальные скопления облаков, жуткие черные завихрения — это мчится вокруг вас в стремительном танце. Косые ливни насыщают воздух пронзительной свежестью. В языке не хватает слов, чтобы передать ощущение полета; для этого придется со временем изобрести совершенно новые слова. Пролететь над Рифтовой долиной и вулканами Сусва и Лонгонот — это все равно, что побывать над обратной стороной Луны. Порой выдается и счастливая возможность спуститься совсем низко и рассмотреть земных тварей тем же глазом, каким на них взирал, наверное, сам Господь, создавший их и поручивший Адаму подобрать для каждой имя.
Однако счастье в полете дарят не виды, а сама ваша деятельность: радость и восторг летчика заключаются в самом полете. Жители городов — унылые невольники единственного измерения: они ходят по одной линии, как привязанные. Переход от однолинейности даже к двум измерениям при прогулке по полю или лесу — уже восхитительное освобождение для этих рабов, сродни Французской революции. Но только в воздухе обретается полная свобода жизни в трех измерениях; после долгих веков заточения и мечтаний человеческое сердце вырывается в пространство.
Всякий раз, поднимаясь в воздух на аэроплане и глядя вниз, я, понимая, что оторвалась от земли, чувствовала, что делаю грандиозное открытие. «Раньше были одни мечты, — думала я, — а теперь я все понимаю».
Однажды мы с Денисом полетели на озеро Натрон, лежащее в девяноста милях к юго-востоку от фермы и на целых четыре тысячи футов ниже, в каких-то двух тысячах футов над уровнем моря. В озере Натрон добывают соду, его берега похожи белый бетон и издают сильный горьковато-соленый запах.
Небо было голубым, но когда кончились наши взгорья и пошла каменистая и голая равнина, оно совершенно лишилось окраски. Местность внизу больше всего напоминала панцирь черепахи. Внезапно нашему взгляду открылось озеро. Белое дно, сияющее сквозь толщу воды, придает озеру невероятную лазурную окраску, от которой хочется зажмуриться; озеро лежит на желтовато-коричневой местности, как большой аквамарин в ладонях. Мы стали снижаться, и наша темно-синяя тень заскользила по лазури озера. Здесь живут тысячи фламинго, хотя трудно понять, чем они кормятся — в этой соленой воде нет рыбы. При нашем приближении они разлетелись огромными кругами, как лучи заходящего солнца или китайский узор на шелке или фарфоре, ежесекундно меняющий очертания.
Мы приземлились на белом берегу, раскаленном, как духовка, и пообедали, прячась от солнца под крылом аэроплана. Достаточно было высунуть из тени руку, чтобы солнце обожгло ее до боли. Извлеченные из кабины бутылки с пивом были сперва приятно прохладными, но не прошло и четверти часа, как они нагрелись, как чай в чайнике.
Пока мы утоляли голод, на горизонте появился отряд воинов маасаи, направившийся к нам. Видимо, они наблюдали за посадкой аэроплана и решили взглянуть на него поближе. Прогулка любой протяженности, даже на таком адском солнцепеке, представляет для маасаи никаких трудностей. Они выстроились перед нами, голые, высокие, оружием. У ног каждого крохотная тень — единственная на этой местности, насколько хватало глаз. В шеренге насчитывалось пять человек. Они принялись переговариваться, обсуждая аэроплан и нас. Четверть века назад такая встреча грозила бы нам смертельной опасностью.
Через некоторое время один из маасаи выступил вперед и заговорил. Другого языка, кроме маасайского, эти люди не знали, мы их почти не понимали, поэтому беседа быстро выдохлась. Парламентер вернулся к соплеменникам. Все пятеро развернулись и удалились в раскаленную соленую пустоту.
— Может, слетаем в Наиваша? — предложил Денис. — Только путь туда лежит над очень негостеприимными местами, где нельзя садиться. Придется держаться высоты двенадцать тысяч футов.
Перелет от озера Натрон к Наиваша был скучным. Мы летели, не отклоняясь от прямого маршрута, на высоте двенадцати тысяч футов, а с такой высоты ничего невозможно разглядеть. На озере Натрон я сняла шлем, и теперь холодный воздух сдавил мне лоб; волосы развевались сзади, лоб был открыт, и мне казалось, что у меня вот-вот оторвется голова.
Именно этим путем, только в противоположную сторону, летала ежевечерне птица Рух, когда следовала из Уганды домой в Аравию, сжимая в каждой лапе по слону для своего птенца. Сидя перед пилотом, от которого вас отделяет только полкубометра воздуха, вы чувствуете себя так, словно он несет вас на вытянутых ладонях. Точно так же джинн нес по воздуху принца Али; крыльями самолет напоминает джинна.
Мы приземлились в Наиваша на ферме друзей; при подлете нам показалось сверху, что крохотные домишки и деревца присели на корточки, ошеломленные нашим появлением.
