Нас накрывало усыпанное звездами небо, вместе с дымом от костра в прохладную высоту взлетали трескучие искры, свежий хворост издавал чарующий аромат. Иногда волы начинали дружно шарахаться из стороны в сторону или топтаться на месте, шумно принюхиваясь; тогда старый Исмаил залезал на фургон и размахивал фонарем, чтобы разглядеть, чего испугалась скотина, и отпугнуть незваных пришельцев, слоняющихся за изгородью.
Мы пережили немало приключений со львами. «В Сиаве опасно, — предупредил нас африканец, гнавший караван на север. — Не разбивайте там лагерь. В Сиаве двести львов». Мы попытались миновать Сиаву еще засветло, хотя спешка каравану совершенно противопоказана. На закате один из фургонов врезался колесом в камень, и мы застряли. Пока я светила фонарем своим спутникам, пытавшимся исправить поломку, лев напал на запасного вола всего в трех ярдах от меня. Паля в воздух и хлопая бичами, мы отогнали льва, и вол, отбежавший в сторонку со львом на загривке, возвратился назад; впрочем, спустя пару дней он издох от ран.
С нами произошло немало странных событий. Однажды вол выпил весь наш парафин и издох, оставив нас без источника света; так продолжалось до тех пор, пока мы не набрели в резервации на индийскую лавку, брошенную хозяином, в которой, как ни странно, сохранились кое-какие припасы.
Как-то раз мы на целую неделю встали лагерем рядом с большим стойбищем маасаи-моранов. Молодые воины в боевой раскраске, с копьями и длинными щитами денно и нощно не отходили от моей палатки, выпытывая новости о войне и о немцах. Моим людям нравился этот лагерь, потому что они покупали молоко у юных пастушков-лайони, не достигших еще возраста воинов. Юные солдатки-маасаи, очаровательные создания, все время наведывались ко мне в палатку за зеркальцем, которое они передавали друг дружке, показывая своему отражению белоснежные зубы, как сердитые хищницы.
Все новости о передвижении противника должны были проходить через штаб лорда Деламера. Впрочем, Деламер перемещался по всей резервации с такой стремительностью, что никто никогда не знал, где искать его лагерь. Я не имела никакого понятия о разведке, однако питала сомнения насчет ее эффективности. Однажды мой путь пролегал в двух милях от лагеря лорда Деламера, и я отправилась к нему с Фарахом попить чаю. Он собирался уже на следующий день сниматься с места, однако лагерь кишел маасаи и напоминал средневековый город. Лорд всегда дружелюбие к маасаи, ввиду чего его лагерь превратился в львиное логово из сказки: все пути вели туда, но оттуда уже никто не выходил. Гонец-маасаи, отправленный с письмом в лагерь лорда Деламера, никогда не появлялся с ответом. В центре этого муравейника восседал сам лорд — маленький и, как всегда, исключительно обходительный человек с седыми волосами до плеч Лорд чувствовал себя здесь, как рыба в воде; он подробно поведал мне о войне и предложил чай по-маасайски — с топленым молоком.
Мои люди проявляли огромную выдержку, не обращая внимания на мое невежество по части волов, упряжи и правил сафари; более того, они не меньше меня стремились затушевать мои оплошности. Они старались изо всех сил и не позволяли себе ворчать, хотя по неопытности я требовала ото всех, как людей, так и волов, больше, чем они могли в действительности дать. Мои спутники издалека таскали для меня на головах воду для купания, а когда приходилось разбивать лагерь в разгар дня, сооружали из копий и одеял навес от солнца, чтобы я могла под ним отдыхать. Они были несколько напуганы дикостью маасаи и взволнованы близостью немцев, о которых ходили причудливые слухи. При этих обстоятельствах я была в экспедиции чем-то вроде ангела-хранителя или талисмана.
Когда за полгода до начала войны я впервые плыла в Африку, со мной на корабле находился генерал фон Леттов Форбек, принявший потом на себя командование всеми германскими частями в Восточной Африке. Я тогда еще не знала, что ему предстоит стать героем войны, и мы за время плавания подружились. Когда мы с ним ужинали в Момбасе, прежде чем он отправился в Германскую Восточную Африку, а я — в глубь британской колонии, он вручил мне свою фотографию, где он был на коне и в форме, с надписью:
Фарах, присоединившийся ко мне еще в Адене, видевший генерала и знавший о нашей дружбе, захватил генеральскую фотографию и хранил ее вместе с деньгами и ключами, чтобы в случае нашего пленения сунуть ее под нос германским военным. Он возлагал на эту реликвию большие надежды.
Как красивы бывали вечера в резервации маасаи, когда мы достигали на закате берега реки или водоема, где распрягали волов! Саванну уже окутывала тьма, однако воздух оставался прозрачен. В западной части небосклона разгоралась одинокая звезда: сейчас она была серебряной точкой, но ночью станет соперничать с луной. В легкие проникал холодный воздух, высокая трава, покрытая росой, издавала вяжущий аромат. С минуты на минуту должен был начаться концерт цикад. Я сливалась с травой, с воздухом, с невидимыми отсюда горами, с волами. Я вбирала в себя ночной ветерок, колышущий ветви терновника…
Спустя три месяца я внезапно получила распоряжение отправляться домой. Система в конце концов сложилась, из Европы прибыли регулярные войска, и моя экспедиция в этих условиях стала, наверное, казаться экстравагантностью. Мы двинулись в обратный путь, проходя с тяжелым сердцем по местам, где прежде устраивали стоянки.
Система исчисления на суахили
В начале моей африканской эпопеи меня учил числительным на языке суахили молодой и робкий скотовод-швед. Слово, означающее на суахили цифру девять, звучит для уха шведа неприлично, поэтому он не желал знакомить меня с ним и, проговорив «семь» и «восемь», отводил взгляд и принимался утверждать, что цифры девять в этом языке не существует.
— Неужели они умеют считать только до восьми? — удивлялась я.
— Ничего подобного, — поспешно отвечал он. — У них есть и десять, и одиннадцать, и двенадцать, и все остальное, а вот девятки нет.
— Как же так получается? — недоумевала я. — Что, скажем, происходит, когда они доходят до девятнадцати?
— Девятнадцати у них тоже нет, — врал он, краснея, но не собираясь отступать. — А также девяноста и девятисот. Ведь эти слова на суахили построены на цифре девять. Но все остальные числа у них есть, можете не сомневаться.
Я подолгу размышляла об этой чудной системе, получая почему-то от этих мыслей удовольствие. Я столкнулась с народом, обладающим оригинальным мышлением и отвагой отказаться от всеобщего педантизма в исчислении.
Один, два и три, рассуждала я, — единственная непрерывная последовательность простых чисел, а восемь и десять — единственная четная последовательность. Существование числа девять можно бы было попытаться доказать, утверждая, что число три должно множиться само на себя. Но, собственно, с какой стати? Раз не существует квадратного корня из двойки, то и тройка может обходиться без квадрата. Если представлять каждое число суммой однозначных цифр, доведя его в конце концов до вида цифры, то на результатах не отразится, имелась ли у вас изначально цифра девять или ее множество, так что существование девятки можно отрицать, к чести системы исчисления суахили. В то время боем у меня был Захария, у которого отсутствовал на левой руке безымянный палец. Я полагала, что у африканцев это встречается сплошь и рядом, так как упрощает арифметику, когда они считают на пальцах.
Стоило мне поделиться своими соображениями с посторонними, как меня прервали и просветили. Тем не менее, я по-прежнему живу с ощущением, что существует туземная система исчисления, в которой нет
