Перекрестилась сейчас и Зоя, вздохнула и твердым шагом пошла домой, говоря про себя еще одну молитву из бумажечки:
– 'Боже, милостив буди мне, грешной'.
– Ну, здравствуй, мо-лит-вен-ница, – сама мама предполагала, что в ее голосе будет гораздо больше силы.
Возможно, большая часть ее, предназначавшаяся для дочери, в картину ушла.
– Здравствуй, – тихо сказала Зоя.
– Предательница.
– Я не предательница, мама, я была бы предательницей, если бы не крестилась.
– Это как же? – очень удивленно смотрели мамины глаза на дочь.
– Тогда бы я предала Христа.
Дернулась было мамина рука, однако дальнейшего движения пока не последовало.
– Ну-ка, покажи-ка его, хранителя вселенной. Я уж тут с бабкой твоей поговорила.
– Ты не будешь ее убивать, мама?
– Подумаю. Сначала с тобой разберусь. Ну!
Зоя вытащила нательный крестик на веревочке. Мама взяла его в руки и уперлась в него тяжким взглядом. Будто гвозди вбивала в руки и ноги Распятого, изображенного на кресте. Или так показалось уставшей уже Зое. Мама с силой дернула за крест, но веревочка не оборвалась
– Мама, если ты сорвешь его с меня, я другой одену.
Мама прикрыла глаза, часто задышав, постояла так немного и, подняв веки, спросила:
– Не отдашь?
– Нет.
– Это окончательно?
– Да.
– А чего слезу пускаешь?
– Я молюсь, мама.
И будто звон послышался в ушах мамы. Она секунду постояла, прислушиваясь, и тут ее прорвало. В доме мамы имелось много чего специфического для ее многочисленных хобби: например, охотничий нож фирмы 'Золинген', а также кожа гренландского моржа, в виде плетеного упругого хлыста. После охоты вторая ее страсть была верховая езда. Она ходила в платный манеж и хлыст предназначался для понукания лошадей. Ни разу им не воспользовалась, ибо лошади безропотно слушали Зоину маму. И вот взлетел хлыст в маминых руках над обнаженным задом Зои, и сидела она на ней, как на лошади. Боль от первого удара была почти невыносимой. И после этого удара Зоя поняла и поверила, что теперь она вынесет все. Потому что – 'почти'. Полосующая сила моржового хлыста была едва ли слабее золингеновской стали, хотя, конечно, гвоздей кнут не рубил. Но и малой доли той жуткой силы, что обрушилась при первых ударах на Зоину обнаженность, хватило бы, чтобы превратить ее в кровавое месиво, а боль сделать непереносимой. Непереносимой – значит, нельзя перенести, значит, обязательно сделаешь то, что от тебя требуют, раз не перенес. И когда свистящая, полосующая сила касалась уже обнаженности, вырвалось из всего ее существа:
– Севастьян, Зоя, мученики родные, защитите!
Вырвалось не изо рта, а именно из всего существа: и сознания, и тела. Она и сама не понимала, как у нее это получилось, но даже страха она не чувствовала, уверенность была, что здесь они, Зоя и Севастьян, позови только – и веревочку ничем не оторвут и себя подставят на пути хлыста. Вот и получится 'почти'. Боль должна быть, это она точно знала, и боль очень сильная, но переносимая. Если нет боли, это не страдание за свой нательный крест, это комедия. И сам крест ее лежал сейчас на полу, а губы Зоины упирались в Распятого на нем, и через губы она чувствовала, как идет туда, где полосуется ее тело, заживляющая сила. Полосы кровавые оставались, но кровавого неизбежного месива не было. И вдруг удары прекратились и она услышала мужской голос:
– Э, э, Сашка, ты что, с
