храма подручных лукавого! Столько порогов обивал, молился вроде... то-то и оно, что вроде! Не молитва это была, а бормотливый ропот: ну как же, Господи, ну когда же?.. А Господь уже в руках держал этот день – когда. Сегодня! В один день, в один час, руками человеческими, под покровом Его – встал Божий храм, и коли угодно будет Ему, простоит до скончания веков. Аминь...
Никому не хотелось расходиться. Юлия Петровна подошла к отцу Илье:
– Слушай, а бойко ты, оказывается, говоришь, все-таки чему-то вас в семинарии учат! – она вдруг улыбнулась и приникла к его уху, – А это ты про чьи руки говорил?
– Да про твои, про чьи ж! Вслух при всех не стал, чтоб крылышки не выросли, чтоб не подрезать потом. А вообще-то, – батюшка в ответ улыбнулся, – я тут еще доску мемориальную прибью, мол, рачением рабы Божией Иулии.
– Я тебе прибью! – вскинулся ворошиловский стрелок. – Я тебя самого тогда к ней прибью!
И через паузу вместе засмеялись.
– Слушай, а я, пожалуй, пойду сейчас, переоденусь, да и назад сюда, посторожу. Ночью, все одно спать не буду, уж больно много всего на один день.
– Это точно, много. А может, наоборот, поспишь, действительно ведь день за год получился.
– Нет, знаю, что не засну. Уж больно такое навалилось, не заснешь. У Распятия нашего Серебрянского посижу. А вообще... возьмешь сторожем? Самое мое место.
– Э, нет, не пойдет. Дезертировать с трудового фронта не позволю. Мы с тобой Закон Божий будем проповедовать.
– Да иди ты!..
– Слушай, Юлечка, я тебе на будущее скажу, если когда захочешь меня как-нибудь обозвать, ты говори: окромя сана. Потому как меня обижать можно и нужно, а сан мой – нет, никак мое рукоположение от самих апостолов идет.
– Ну прости.
И тут рядом возникли Зоя и Сева, оба с мамами.
– Юль Петровна, – сказала Зоя, – а можно и мы с вами тут ночью посидим? Именины наши отметим, помолимся как следует, вы нам порассказываете чего-нибудь.
– Это вы не ко мне, это вы к мамам своим.
– Да вообще-то, как-то... – пробормотала Севина мама, – ночью в церкви...
– Так здорово – ночью в церкви! – Зоя почти пропела. – А, мамочка, отпустишь?
Защемило вдруг у Зоиной мамы, как прозвучало для нее это 'отпустишь', она вздохнула и отпустила. Отпустили и Севу-Севастьяна.
Если б еще вчера кто сказал Юлии Петровне, что новогоднюю ночь она будет проводить в открытом ЕЮ храме, напротив Распятия из Серебрянки, она б... ну если б не пристрелила сразу предсказателя, то рассмеялась бы ему в лицо. Рассмеялась она и сейчас, только другим смехом, тряхнула головой и сказала:
– М-да, во дела!
'Что с вами, Юлия Петровна?' – глазами вопрошали Сева-Севастьян и Зоя.
– Да ничего, это я так. Да уж, действительно, не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Так значит, говорите, Нового года нет еще? Строгий пост? Тогда вот картошечка в мундире, а для баловства – помидорчики. Ну, а мне еще крепенького из фляжечки моей фронтовой, уж извините. За именины ваши выпью.
– Юлия Петровна, помолиться положено, – сказала Зоя, а Сева подтвердил сказанное солидным кивком головы.
Они вышли из-за складного столика и встали напротив Распятия. Отчего-то взгляд Юлии Петровны задержался на левой ладони Спасителя, на крови, выписанной красной краской, что источалась из-под шляпки гвоздя. 'А ведь это же как больно!..' И вспомнились батюшкины слова про наши гвозди, что мы всю жизнь в Него вбиваем. 'А может, вот этот в ладони – мой?' 'Твой, – почудился ей вдруг голос. – И остальные еще не вынуты...'
Сзади раздались детские крики. Она резко обернулась, но разглядеть ничего не успела, что-то тяжелое
