– Нет! – последовал немедленный ответ. – И... если попрошу – не бросай!
– А ты?
Дротиком в сердце вонзилось это 'А ты?' в душу Севы-Севастьяна. Он часто задышал, несколько раз сглотнул слюну...
– Держись, Севка! – Зойкин дротик летел теперь в довесок к 'А ты?' Промчавшись через все душевные клетки, уже не дротиками, а сверкающими хрустальными многогранниками они со все заглушающим звоном соединились друг с другом и Сева увидел перед глазами светлый круг, откуда сиял необыкновенный Свет. Такой же круг видела перед собой сейчас Юлия Петровна и уже сходила на свои рельсы, на которых больше не было ржавчины. Невозможно страшно в семь лет принимать последнее решение в своей жизни, самое грандиозное решение, обрывающее эту жизнь настоящими дротиками, которые вот сейчас полетят в твое тело.
'Не бойтесь убивающих тело, бойтесь убивающих душу...' – еще совсем недавно с мамой читали, совсем недавно он шепотом говорил маме о другом, тогда самом важном решении – не молиться о прекращении его болезней: 'Пусть будет воля Его...' А сейчас какая Его воля? 'Я же еще ма-аленький...' Дротики, вонзающиеся в тело, они же души не касаются? Тогда они не страшны... Боль страшна. Боль может и душу заставить на все пойти. И привиделось: удав с жуткой пастью с ядовитыми колючками вместо чешуи сдавливает и душит трепетную лань, обвив ее всю беспощадными кольцами, из которых не вырваться. Еще чуть удушающего усилия и лань выкрикнет все, что хочет пасть. Она вся состоит из боли, она не владеет уже своим разумом, ее язык – полный раб сдавливающих колец. Через то самое 'чуть' боль станет непереносимой, а если выкрикнет требуемое – ослабнут кольца и боль уйдет. До следующей прихоти ненасытного удава. Что-то тут не так... Да почему же моя душа – трепетная лань?! Где ее броня против колючих колец?! Как лихо выкрикнула Зойка этому верзиле: «Молитва Церкви Православной – вот моя броня!' Как бы пощупать эту броню? 'Взявший плуг и оглядывающийся назад – неблагонадежен для Царства небесного' – вчера вечером с мамой читали. В белом круге перед глазами встали эти строки и луч небесного Света из круга, пройдя сквозь них, отслоил от них то главное, что в них заключалось, вобрал это в себя и новым дротиком вонзился в трепетную лань. И это был удар! Встрепенулась лань и вскочила на ноги, тряхнула уже нетрепетным телом и разлетелись на несколько кусков удавовы кольца. Вот только сейчас, когда для твоего тела приготовлены дротики железные, осозналась ударом вся великость, единственность и абсолютная правда стоящих перед глазами слов. И всех остальных слов из этой Книги. И вот уже и уши слышат то, что видят глаза, и слышат они Голос Самого Автора, и Голос этот говорит: 'Делай, как Я говорю, исполняй, как Я предлагаю, кричи Мне, если слаб: помоги моему неверию – и Я помогу. Если Я велю тебе: иди по морю – ты иди, только веруй, а удел сомневающихся – морская пучина, ибо нет места сомневающимся в Моем Царстве. Если сказано Мной, что претерпевший до конца – спасется, то так и есть, если веришь Моим словам – считай Книгу Мою руководством к действию, а слова Мои – приказом, а приказы не обсуждаются'...
В белом круге возник пень березовый, на котором несмываемая кровь отца Ивана, а рядом – Распятие с запекшейся и уже почерневшей кровью Юлии Петровны, а сама она идет по морю как по сухой гладкой дороге, идет к светлому кругу, откуда льется неизреченный Свет. Она не видит бушующих вокруг волн, она не чувствует валящего с ног ветра, она только слышит призыв: иди! И идет. И она кричит ему, Севе-Севастьяну:
– А ты?
– И я, Юлечка! И я! Не бросай дротика в глаза Спасителю!
– Ну так их сейчас бросят в тебя! – Хрюн схватил Севу за горло. Тот захрипел. – Не-е, думаешь, сразу задушу? Не-е... Ну-ка, сдирай с него барахло, а на пузе круги рисуй, да смотри, чтоб десятка не на сердце была, я метко стреляю! А начнем с тебя, именинница. Ну-ка, Свистун... а ты, эй, да не стой ты у нее... веревку вон через балку перекидывай, да на конце расплети... Ну вышиби ей шнифты для удовольствия, они ей все одно никчему. А вообще, погоди, может именинница все-таки попросит!
– Не дождешься! – воскликнула Зоя. – Не трожь, – она остановила руку Свистуна. – Сама пойду.
Впервые в своей бандитской жизни Свистун чувствовал себя не в своей тарелке, хотя, когда вскрыли дверь и ворвались сюда, настрой был обычно-привычный, суть которого всегда сводилась к одному: бей того, на кого указывает главарь.
'А ведь и правда, не дождемся...'
– Деточки мои, простите меня, – раздался вдруг рыдающий крик Юлии Петровны. – Зоинька, Севонька, простите, ради Христа!.. – дальше она не могла говорить, да тут же и новый удар в рот последовал, сильнее прежнего.
– Ты слышишь меня, Юлечка? – зазвенел Зоин голос.
– Да, – едва прохрипело из бесформенной окровавленности.
– И ты меня прости, – капельки-слезинки будто белые барашки с горы, катились по ее щекам, хотя она
