– Они не остынут, они сгорят. А вы падайте на колени, пока не поздно, и целуйте Ноги Его. А ты, Илья, пример покажи, с именинами тебя.
Но Хрюн пока не хотел быть Ильей... Она уже не чувствовала, как он, в исступлении, срывал с нее одежду, полосовал ножом ее грудь и не видела, как вдруг выдохся он и застыл, пораженный, глядя на то, что было совсем недавно ее лицом. И в эти его очеловечившиеся глаза она выдохнула последними силами последние свои земные слова:
– Твои слова повторяю, Господи: не вмени им греха их, меня ради, грешной...
Не слышала она уже, как завизжал истошно Свистун и все остальные и как обрывом пропал их крик. Застывшие, они стояли около привязанного к тумбе Севастьяна и глядели завороженно, как медленно поднимается его голова. И вот, пустые мертвые глаза направлены на них. И через мгновенье в них вошла жизнь. Снова все взвизгнули. И та жизнь, что смотрела сейчас на них, заставила их замереть. И оживший Севастьян заговорил:
– 'Род лукавый и прелюбодейный знамения ищет...' Делающему зло обычно оставляется одно: оставшись наедине с соделанным, осознать, что сделал зло, что вбивал гвозди своего греха в Тело Спасителя. Вам даны знамения в избытке. С тем и живите. Дни ваши укорочены. И, если вы не употребите остаток дней на раскаяние, горе вам, и Кровь Его из Его ран будет на вас и на детях ваших.
И тут жизнь вышла из глаз Севастьяна и он уронил голову на плечи.
Едва только бандиты пришли в себя, как раздался над их головами колокольный звон.
Бывший 'киллер', ныне первоклассник Илюшка, выскочил из дома, будто кататься на горке, а сам побежал к храму. Уже первое число, уже его именины. Он и Зойке с Севкой подарки нес с праздничного стола всемирной языческой пьянки, и себя не забыл: целую сумку фруктов (фактически, украл) нес через плечо.
То, что он увидел в храмовом окне, сначала даже не поразило его, не ударило. Он просто не понял. То, что он видел, было дико, невозможно, такое могло быть только в страшном сне, в каком-нибудь сверхсвирепом ужастике для крепконервных. Но не наяву. Просто не осознавалось видимое как реальность: в центре, на Распятии висела в остатках одежды до невозможности обезображенная, искровавленная Юлия Петровна. Узнать ее было нельзя, но просто больше некому. Справа, подвешенная за волосы веревкой, мертвая Зоя медленно крутилась вокруг веревочной оси. А слева – Севка, с упавшей на грудь головой, с дарцевскими дротиками в плечах. И только когда увидел еще четверых, вокруг стоящих, понял, что это не сон, не ужастик, а немыслимая, ни во что не укладывающаяся правда. Все обмерло в нем, в глазах стало темно. Он, шатаясь, отошел от окна. Что делать?.. Сердце бешено колотилось. Голова ничего не соображала, только одно в ней вертелось: надо куда-то бежать и куда-то звонить. Куда?
'Да ведь же Илья Муромец – мой святой. Так Зойка говорила. А Илья Муромец никуда не бегал, да и без телефонов обходился... Созывать людей – колокол! Да как же туда попасть? Изнутри нельзя... По стреле крана!'
И он полез по стреле крана. Он всегда боялся высоты, но сейчас страха не было. Он видел перед собой только колокол и полз к нему. И вот он стоит под ним, держась за веревку языка. А если эти выскочат, а они обязательно выскочат, и пристрелят? Он отшвырнул качком головы этот испуг и начал раскачивать язык.
Всполошенные звоном люди оставляли языческую всемирную пьянку и поначалу просто прислушивались: с чего это вдруг? Уж не в честь ли Нового года? А если нет, то чего тогда? После сегодняшнего дневного звона это был второй звон в этих местах за последние семь десятков лет. Нет русского человека, равнодушного к колокольному звону. И сами колокола это знают, и знают они также, когда чего надо добавить в свой звон, чтоб до души доходило, чтоб за душу брало. В звуках, разносившихся в морозном воздухе, сейчас явно слышалась печаль, и в то же время торжество. И призыв.
Зоина мама не участвовала во всемирной языческой пьянке. Для этого не нужно было Зайкиных увещеваний, что Нового года еще нет. Она была равнодушна к застольям. Если пила, то только водку и только одна или со своим старым приятелем.
Она выпила стакан и села рисовать. Ничего, все ушло. И краем подсознания чувствовала, что и не вернется. Блокирован талант броней Зайкиной молитвы. Только полы мыть. Может, в Альфу возьмет Илья, если осталось у них какое помещение. Не выходил Илья из головы: «Где ж ты раньше был?' А, может, иконы писать, как Зайка советовала? Правда, так просто тут не перескочишь с крушителя гидры на лик Севастьяна. 'Икона пишется не рукой, а молитвой', – так ведь батюшка сказал. А какая тут молитва! На хлысте, небось, хоть одно пятнышко Зайкиной крови, да осталось... Зазвонил телефон.
– Ау, слушай, что-то тревожно мне, – говорил в трубке голос Севиной мамы. – Пойдем, сходим в храм, посмотрим, как они там?
Бам-м-м!.. Стекла зазвенели от внезапного сильного звука.
– Слышала? – тревожный
