Волна протеста, гнева, страха и неверия в такую жуткую невозможность вырвалась из них, и Алеша почти перестал различать очкастое морщинистое докторское лицо, от которого пахло так же, как от того дяди с кружкой. И тут врачу стало досадно и тоскливо, что его разбередило вот так неожиданно.
– Да, убили, – жестко сказал он. Почти что злорадно получилось. – Я убил. А может и не я, да какая в сущности разница. Убил по желанию твоей мамы.
– В сущности?! Мамы?! – эхом отозвались Алешины губы. – Ты убил?!
– Но ты не унывай, переживешь. Нам ничего больше не остается делать. Пережить, чтобы жить. Я за жизнь свою тысяч пятнадцать таких братиков поубивал. А в общем-то и не поубивал, в сущности ведь его и не было еще, братика твоего.
Едва Алеша услышал еще раз про сущность, его отшатнуло от очкастого лица, точно оттуда шипящая змея выползла, он резко повернулся и бросился прочь, а Миша в его руках сказал бодрое „р-га“ и блеснул на врача пуговичными глазами. Врач рванулся было остановить, но махнул рукой и закурил.
Ничего не соображая бежал Алеша по коридорам и лестницам и остановился вдруг у приоткрытой белой двери. Не могло быть ничего страшнее того, что он пережил уже сегодня, но сейчас ему показалось, что эта дверь вход в самое страшное, что есть на свете, гораздо страшнее всего, что он пережил уже сегодня. Он вошел в слабоосвещенную комнату. И сразу увидел в углу под лампами громадную ванну.
Ванна была переполнена, из нее даже стекало, даже вываливалось. И вид того, чем она была переполнена, ударом остановил Алешу, он застыл очумело и закричал бы во все горло, если б воздуха хватило на крик.
Кровавое месиво из крошечных изуродованных, искромсанных тел и просто отдельных ручек, ножек, головок и внутренностей, вот чем наполнена была ванна, вот что громоздилось в ней, свешиваясь и вываливаясь. Множество чьих-то убитых братиков. „И мой здесь!“
Будто заводная кукла сделал Алеша несколько шагов, отделявших его от ванны. И вот слово „мой“ совсем вдруг по-другому, чем всегда стало осознаваться всем его трепетавшим от ужаса существом.
„Они ВСЕ – мои!..“
И не менее страшное сейчас представилось: комнату с ванной заполнили вдруг тети, целая орава теть затолпилась перед глазами Алеши, именно из этих теть были вынуты, вырваны, выскреблены те, кто своими мертвыми тельцами переполняли ванну. Тети смеялись, о чем-то переговаривались, чего-то делали и никто из них не видел ванны. Его убитых братиков они не ощущали как своих. Они их забыли. И вот это маленькому Алеше увиделось сейчас самым страшным, самым убийственным, самым невозможным из всего того, что уже проударяло сегодня кувалдой по его маленькому сознанию.
Его маленькое сознание прямо взвыло протестом, что вот перед ним как бы два мира, отдельно живущих друг от друга, две противоестественные... да-да! Сущ-но-сти, вот сейчас, вот сюда улеглось это длинное и непонятное слово (а теперь понятное): один мир, одна сущность – это суетящиеся, снующие, смеющиеся, балаболящие живые... Живые? Что-то есть эдакое в цвете их лиц и их выражениях, отпечаток мертвости. И второй мир – это ванна и все, что в ней свалено.
– Алешенька, человек Божий, да как же это? – прошептал Алеша, – а ведь я просил тебя...
И тут-то, что было в ванной ожило. И снующие тети увидели ванну. И началась беготня с визгом и воплями. Аж на стену лезли тети, спасаясь от своих не рожденных, выхода из холодильной камеры не было, дверь в которую вошел Алеша оказалась заперта. И только одна из всего сонмища вопящих теть перестала вдруг вопить. Она встала на колени и с плачем прижала к себе своего не рожденного. И плач у нее был сейчас не такой, как у окружающих, вопящих и на стену лезущих.
– Дитятко мое, – шептала она страшным шепотом, – прости меня... ручки-проволочки, ноженьки-карандашики...
И изломанный уродец, стоящий перед ней, перестал быть таким, розовенькое мягкое тельце улыбающегося мальчика теперь прижимала она к себе.
Только одна она.
Сгинули, пропали орущие тети, одна ванна осталась. И тут вырвался-таки крик из Алешиных легких:
– Ма-ма-а!..
Он закрылся Мишкой от все-таки невыносимого зрелища и помчался назад по лестницам и коридорам. Отброшенный Мишка гулко шлепнулся об кафельный пол и сказал свое бодрое „р-га“. Очутившись на улице, Алеша резко оборвал крик и остекленело уставился в одну точку перед собой. Дождь кончился, но небо над головой было все тем же серым, грозя скорым продолжением дождя. Алеша очнулся от оцепенения и прямо перед собой увидал
