Последний раз взбрыкнул по стратегическому вопросу в 1922-м году, когда на Съезде Советов собрались декларировать создание СССР. Категорически восстал против Ленина и всех, против «полного равноправия и суверенитета союзных республик». Это же подводная мина, которая рано или поздно взорвется! Под любой вывеской, но «единая и неделимая»! Проиграл восстание и больше по большой стратегии не высовывался. Даже сатрапа своего, пса безропотного, верного Настеньку Микояшеньку, Внешторгом командующего, никогда не спрашивал, где отдача от чудовищного потока утекающих, уползающих, улетающих богатств, почему за каждый станок из-за кордона казной расплачиваемся, золотом алданским, за каждый килограмм которого десять зэков в земле мерзлой остаются взамен вынутого золота. Зэков не очень жаль, за золото обидно, хотя в дальних пластах создания, ныне покровской метелью растревоженных, всегда тихонько тлелось, а ныне зажглось, что ни на какие линкоры не обменяешь то, что было церковным или царским имуществом. А обменяешь — проку от линкоров не будет, в итоге, в лучшем случае, потонут. Вообще, ко всем этим сокровищам, на всех языках мира называемым национальным достоянием и две трети которых уже нет, относился как к обменному фонду на линкоры и станки. Державе, которая делает мировую революцию, нужны пушки, а не побрякушки. Ничто не ёкнуло при просмотре спецкинохроники, когда Хаммер дарил Рузвельту бриллиантовый макет реки Волги на панели из золота и платины, а рельефчик берегов рубиновый и изумрудный. Макет был сделан Фаберже к 300-летию Дома Романовых в 1913 году и тогда же был поднесен Главе царствующего дома. Хаммер от своего имени подносил сие чудо ювелирное через 20 лет. Подносил по поводу признания Америкой (Рузвельтом) Советского Союза (Сталина). Присутствующий при этом наркоминдел Литвинов таинственно ухмылялся. Самому Хаммеру сокровище было преподнесено в 1919-м самим Ильичом в благодарность за содействие в строительстве карандашной фабрики (за наш счет) имени замечательных американских громил Сакко и Ванцетти. Ну, конечно же, самая важная продукция для нужд девятнадцатого года — это карандаши. А взамен плюс к макету Волги еще всякого разного, миллиарда на два. Всё ж таки появился тогда на трубке, ныне всему миру известной, след-полоска от нервного сжатия зубами, когда на экране крупным планом искрилась разноцветными блёстками бриллиантовая Волга в мясистых лапах Хаммера.
На стол легла сводка — немцы взяли Можайск, подходят к Наро-Фоминску. Два танковых клина обходят Москву: Гепнер с севера, Гудериан — с юга, а сомкнуться должны у Богородска, там, где Суворов себе гвардию отбирал. Ныне это город Ногинск. И еще один Гепнеровский клин в лоб идет на Москву...
Поднял звенящую трубку:
— Ну что там, Саша?
— Портрет Суворова принесли. Тут еще какие-то, все в одном футляре.
— Вноси всё.
На деревянном лакированном футляре в левом углу значилось: «Спецхран. Вынос запрещен».
— Иосисарионыч, там сказали, что это последние портреты, остальные вообще повсеместно уничтожены, хотя... — рот секретаря Саши растянулся в добродушной улыбке, — любое «повсеместно» у нас, — секретарь Саша покрутил в воздухе растопыренной ладонью, — не совсем «повсеместно», всегда чего-нибудь недобито, недоделано, заныкано.
Иногда секретарь Саша позволял себе расслабиться, чуя настроение хозяина, но бросок-взгляд из-под хозяйских бровей вмиг смял улыбку. Не угадал настроения.
— Вынимай.
— Вот... Суворов Ляксан Василич...
— А почему ты его так назвал?
— А тут так написано сзади. О! И орфография старая. Старинный, видать, портретик... Ой, а это кто ж? Ну, это фотография, сразу видно. Ух, красавица! Вообще таких не видал. Эх, ну прямо Василиса Прекрасная...
После протяжного молчания последовал ответ:
— Нет, Саша. Василиса Прекрасная пожиже будет. Так ты не знаешь, кто это?
— Нет.
Никогда не видел такого взгляда у Хозяина на что-либо, или на кого-либо. Ни в чем никогда не играл он перед Сашей, всегда был самим собой. Та июньская истерика вся прошла перед ним, до сих пор ужас берет, когда вспоминаются те хозяйские закидоны.
Приблизил портрет. Так смотрят на внезапное появление совсем уже невозможного, даже более невозможного, чем видение себя учеником Горийской ЦПШ. Вроде всё: давно растоптано то время и державные власть и имущие её, всё и вся уничтожены, память о них вырвана, выдавлена, выбита, растерта и сожжена, и вот — как из метельного окна лицо архиерея, которому подписал смертный приговор, так теперь это явление портрета из папки.
— Тут еще сзади бумажечки пришпилены со штампиком «секретно».
— Рассекретить
