Поднял трубку и вместе со стулом подпрыгнул — есть календарь! Тут же позвонил в Ульяновск.
— Еродиакон Иоанн, есть календарь! Отбой вам, отдыхайте. Слушай... а, может, и Бог есть? Мне сегодня молиться разрешили, а зачем молиться, если Его нет?
— Логично. А молитвы могу продиктовать.
— Слушай, а ведь... а — да! Сейчас календарь мне подвезут, отнесу его Верховному и свяжусь с тобой.
— Так пока календарь везут, могу продиктовать то, что успею.
— Давай! Погоди, ручку возьму...
Заверещал левый телефон.
— Английское посольство? Но я ж вам всё сказал... нет, ничего я сейчас не буду записывать, я занят... Да занят я, мать вашу!..
Загундосило ВЧ.
— Еродиакон Иоанн, ты давай диктуй, а я буду как Цезарь — и тебя слушать, и от звонков отбиваться. Слушай, Константиныч, ну сколько можно, ну я ж тебе все сказал... «и да расточатся врази Его»... Да не тебе это, Константиныч, да не буду я ничего записывать — нету танков! Это я не тебе, еродиакон Иоанн... Да, и «Отче наш...» давай... да всё я забыл!..
— А эту молитву я вам сейчас напою, вы слова выучите и мотив запомните.
— Погоди, еродиакон Иоанн. Что? Наро-Фоминск немцы взяли? Доложу, Самого нельзя!.. Давай, еродиакон Иоанн.
И секретарь Саша услышал в наушнике протяжное и, как оказалось, знакомое, хоть и забытое:
— «Цари-це моя Пребла-га-ая, Надеждо моя, Бо-го-ро-о-дице...»
И показалось даже, что поет не один иеродиакон Иоанн в наушнике, а здесь в кабинете его сопровождает целый хор.
Член Ставки, маршал Клим Ворошилов, первым войдя в кабинет, застыл приворожено, и челюсть у него отпала. У вошедшего вслед за ним Буденного реакция была такая же. Оба изумленно таращились на Царские портреты. У вошедшего Берии упало с носа пенсне и выпал из рук чемодан, который он принес. Внешне слабее всех отреагировал бровастый Молотов — только брови слегка приподнялись и головой покачал. А вот с маршалом Шапошниковым едва плохо не сделалось. Больное сердце не выдержало вдруг, увидав из-за спины Василевского возникший взгляд своего бывшего Верховного Главнокомандующего, которого предал 24 года назад. Стоящему перед ним Василевскому было резко проще, он, сидя в окопах, просто узнал об Отречении и вступлении в светлое будущее. Он не предавал. Да и был он тогда мальчишкой двадцатилетним. Сейчас генерал-лейтенант Василевский стоял с призакрытыми глазами и думал хаотичными думами: что ж это тут происходит? Сначала в предбаннике секретарь Саша огорошивает, едва сердце не выскочило, а теперь — нате вот, портретики...
Бывшему полковнику царской армии, маршалу Советского Союза Шапошникову было резко хуже. В справочнике «Командиры РККА» про него значилось: «Активно перешел на сторону восставшего народа в феврале 1917 г.» Очень активно начала вдруг вспоминаться та активность. Держась за сердце и глубоко дыша, активно отогнал нахлынувшее.
И все замершие перед портретами разом повернули свои головы к сидевшему на своем месте Хозяину, уж не началось ли чего похуже той июньской истерики с прострацией? Тогда они так же, все гурьбой, вошли в этот кабинет (а он решил, что его убивать пришли) и заставили очнуться, взять себя в руки и быть тем, кем был до этого — знаменем. Без знамени рухнет все. А ему тогда не хотелось быть знаменем, ему не хотелось ничего. 500 тысяч тонн снарядов захвачено в первые три дня. А три сотни советских снарядных, пороховых и патронных заводов работают на вермахт, а это только снарядных корпусов — 100 миллионов в год, да пороха — 100 тысяч тонн за это же время.
Как булькает в его дрожащей глотке вода, которую он пил перед микрофоном, слышала вся страна, слышал весь мир. И, главное, все услышали то, чего никогда больше не предполагали услышать. Ждали: «Дорогие товарищи!», а услышали:
— Дорогие братья и сестры! К вам обращаюсь я, друзья мои!..
Поднял глаза на всех разом и услышал то, что они сейчас слышат, от портретов исходящее: «Ну, здравствуйте, товарищи-граждане, убийцы, храморазорители, отниматели-ломатели...»
— Лаврентий, принес? Что, целый чемодан? Давай сюда, на стол передо мной. Вячек, сделай так, чтобы портреты на том торце стола ко мне были обращены. Рассаживайтесь.
