Из крещенской проруби голого Зиновия вынимали Ртищев и Весельчак. Весельчак веселился перманентно, пару раз Ртищев одергивал его, потом бросил, он сам был не в себе от всего происходящего. В алтаре непрерывно пел хор с пластинки — Царице моя Преблагая... И новокрещенный Зиновий видел их сейчас всех, на клиросе стоящих, расстрелянных по его приказу 20 лет назад. Рядом с прорубью догорала его одежда. Подошел иеромонах Тихон вместе с Варлашей. Тихон протянул ему сверток:
— Надевай, нечего больше, а и не зря — Божье решенье выходит, а значит, мое благословение. Твое.
— Что это?
— Схима.
— Да вы что?!
— Надевай. Здесь схимник похоронен, я его отпевал, герой Плевны, это его схима. Вторая. И в схеме будешь ты Павел, героя Плевны тоже так звали. Архиерей, если еще вообще архиереи остались, благословит, я упрошу. Все.
— Батюшка, да ну... Ну какой из меня схимник!.. Да я своим приказом двух схимников собаками затравил!.. Одного в печке живьем сжег!..
— Затравлены твои приказы, живьем сожжены.
— Во мне нету никаких сил ни на что, батюшка, схимник — это молитва, а какой из меня молитвенник, хотя, по должности бывшей... Бывшей! — криком провозгласил Зиновий, — Бывшей!.. Знаю все!.. А... А произнести их страшно...
— Да это и есть ведь страх Господний, родненький, вселяется в тебя начало премудрости.
— Да какая там премудрость... Чувствую, вижу броню молитвы твоей и Варлашкиной, и ничего больше, сам полностью бессилен и... атаки чувствую.
— А они не иссякнут, они умножаться, крепи теперь и сам ее, присоединяйся.
— Нечем крепить, батюшка!
— Найдется, ты, главное, сам себе директиву номер один не издавай, огонь по ним, гадам, из всего, что есть в душе, не провокация это — война!
— Варлаш, помнишь то место, где храм в асфальт закатан, где ты мне святое место прутиком обозначил?
— А то! Там, в твоей заначке, к которой ехал, там и все атрибуточки его, на место вернешь, там и служить будешь.
— Чего?! Как служить?! Ты чего несешь?
— Это ты понесешь. Крест свой, не зря ж нательный крест на тебе — Патриарха Тихона благословение... А то будет тебе жертва Богу не дух сокрушен, а и в самом деле — на вертел насадим.
— Да и не того заслужил, — тихо, почти шепотом произнес Зиновий, и в этой тихости и шепотности явно слышалась-дышала сокрушенность.
Новокрещенный Зиновий, он же схимник Павел, не знал о себе, что там слышалось-дышало в его тихости-шепотности, но именно так говорил тот схимник, которого его подручные заталкивали в горящую печь: «В руки Твои, Господи, предаю дух мой, Ты же мя прости и живот вечный даруй мне, аминь». И уснул в огне, чтобы проснуться в жизни вечной...
— И ведь нельзя же мне простить того, что наворотил! — криком уже воскликнул Зиновий. — А вот чувствую, верю, что — простил. А?! Верю!.. Но, схима, батюшка, но...
— Никаких «но»! — отрезал иеромонах Тихон. — А то и вправду — на вертел.
— Но ведь, батюшка, последование великой схимы — это же обряд долгий, торжественный?
— От тебя одно нужно — удостоверение твердой намеренности принять великую схиму, не дано время на обряд долгий и торжественный, танки другана полковника нашего, вон они, грохот слышен. Ну?
— Страшно, но... Есть, да будет так, есть твердое намерение!..
Все сошлись смотреть на облаченного в схиму Павла. А он обратился ко всем:
— Сокрушенно прошу ваших
