На четверть, в общем, газетной полосы листовочка. Прочтя, посерьезнел, приблизил лицо к лицу Большого Соратника и сказал тихо: – Ну вот, что бы вы сделали на месте лопато-бородатого, на Еваноелки воспитанного; – каждое воскресенье к обедне ходите, пост блюдите, по вечерам семейке Пролог читаете, верность Царю-батюшке в голову с детства втемяшена... и вот вам это вот попадается, листовочка эта?
– Подтереться бы побрезговал.
– А если таки проглотят и пойдут за нами?
Отчеканил, отрезал Большой Соратник:
– Тогда с ними можно делать ВСЕ!
Полтора миллиона экземпляров листовки (лично следил) были развезены по всей стране. И чтоб в самом глухом углу хоть по экземпляру, а – было!.. Проглотили!!. И уже без страха и сомнения (о жалости и мысли не могло возникнуть) директивничал, приказывал о расстрелах крестных ходов и заложников. Но отчего же так сердце вдруг заукало, когда мощи вскрывали? До сих пор туканье помнится, хотя все закончилось полной победой – вытряхнули российских святош, все вытряхнем-вытрясем до дна из ненавистной этой страны!..
Ну-с, чего там еще?.. Но газетки не было. На ее месте, все собой заслоняя, стоял в воздухе Царский портрет. Замер выжидательно, спружинился, сосредоточился. Кидаться сразу не стал, было уже, бесполезно, помнил он. Проговорил выхрипом, тихо, с ненавистью: – Ну, что опять тебе? И из нутра его, как в тот раз, гулко ответило: – Мне все тоже; весь мир, что ты к ногам своим положил, хотят у тебя отнять, а душу – вернуть... – Я не прошу у вас ничего, подавитель вы моей душей... – Те, кому ты ее отдал, те не подавятся, а просто съедят. – Приятного им аппетита. Сгинь, уйди! – Нет, не сгину я. Благая воля Пославшего меня хочет тебя спасти. Даже тебя. Осознай и увидь сколь жалок ты в своем всевластии... Вот тут заорал, боль из головы выталкивая. – не желаю никакого спасения от Пославшего тебя!.. А тебя снова в шахту! Гранатами!.. И бросился с рычанием на портрет. Шофер, вдавленный от нападения сзади животом в руль, а лбом в стекло, истошно завопил и дал по тормозам. Машину развернуло, она встала, шофер выбрался на карачках наружу и, продолжая хрипло кричать, пытался если не скинуть, то хоть разжать на своей шее душащие пальцы. Тут-то и навалились на них ехавшие следом охранники...
Усилием воли (наконец-то ожила она, – воля) сделал проклятый портрет полупрозрачным. В раскрытое окно несло теплом и цветочными запахами. А где снег? Почему не снег? Снег?! Взыграло радостное нутро, даже сказать что-то попытался... Вернулось!.. Снег! – это белые хлопья такие, с неба падают. А это, это... Чер-нильни-ца! Теперь он не просто сидит страшное и непонятное вокруг себя, теперь он видит – предметы! И некоторые из них даже назвать может! Отчетливо вспомнилось (судорогой прошило тело от отчетливости страшной), как уходили, таяли зримо и ощутимо воля и разум. Архигадское, невозможно страшное состояние, боль не в теле, а в сознании, кто не испытал, не поймет (душа болит – как это теперь понятно!), человеческий язык не имеет слов и понятий, чтоб объяснить – описать все это... Когда от тела куски отрезают – больно? Не испытал, – но ведь точно, что больно, и вот отваливаются, отрезаются кем-то извне целые пласты сознания, ножом по живому отрезаются, только что сказал – дайте газету, дают, а ты глядишь и уже не понимаешь – что это, что дали тебе, видишь и не понимаешь что это. И названия не знаешь... Что-то белое кружилось за окном... снег? Почему снег, а не пробка? Почему так названы эти белые хлопья? Как? Как?!. Ушло. Видишь и назвать не можешь... И вот понятие 'белое' отразилось, какие они – хлопья эти?.. Что вообще такое – цвет?.. Взрывающимися лампочками гасли понятия,.. хлопья? нету хлопьев,.. не понимаю! не знаю!.. падают? что это – 'падают'?.. Все погасло, все отрезалось в сознании, что мир анализировало. Глаза только работают, наполняют изображениями какой-то оставшийся в нутре не отрезанный накопитель... Сейчас пот ужаса прошиб от видения того страшного мира, что через глаза лез в накопитель. Бессмысленное, бездумное нагроможденье химер, которым нет названия. Вон кот на диване валяется... кот? кот! – вернулось!.., морду-то отъел, так вот, кот поди понимает, в предметах окружающих разбирается, а тут... опять разом ударило как состояние то увиделось-представилось – ниже животного, и не предполагалось, что такое состояние существует... Что за хохот гаденький вдруг стал слышаться? Откуда?.. Обвел взглядом комнату. Соратники сострадательно пялятся.., откуда? Что ли из нутра Кобы-прищуристого дурным хохотом скрежещет, даром что семинарист... и портрет этот опять... хрен с ним, пусть торчит, мало сил еще прозрачить его, мало воли... собирать надо! В себя приходить..., а предметы не все еще вспомнились, ... поднял глаза, спросил вопросительно глазами, язык тяжел еще, не ворочается, а и заворочается – толку мало, неясно еще, как его ворочать,... да – учиться, учиться и учиться! С нуля начинать! А то небось расчувствовались без него, глупостей небось сколько понаделали, ... так что же это торчит-то перед глазами?
– Это вино, – Кобин голос, – выздоравливающему вождю от кавказского народа. Кахетинское... Вино? Вино, вино, вино... ну да, жиденькое, кислое, гадость, в общем, нет, да не вино же это, это... ну, да в этой вот самой, да я же про это... это... ну, да в этой вот самой, да я же про это... про нее (а – женского она рода!) и спрашиваю! Да! – бутылка. Ха-ха-ха... опять ушло... А, – бу-тыл-ка! так, повторить – бутылка, бутылка, бутылка... запомнилось. Адам, интересно, также названия зверям давал? Как это оказывается, архисложно, да ведь невозможно просто! Тут Коба подсказал, забытое напомнил, а вот что бы НОВОЕ слово, понятие чтоб новое, а? Чтоб не вспомнить, а сотворить? Ой, пожалеть надо голову, закружилось; ну его, бред этот философский; все-таки точно, что все эти философы, Гегели-Аристотели – все ненормальные, всех бы их в Сибирь в одно поселение, пусть меж собой, друг другу мозги засирают...
Адам, опять же, какого
