— Допрашивать, значит. Я по душе с вами… вы видите. Одно я вам скажу: вашего папеньку я не обижу и не воспользуюсь его нуждой. Прошу вас верить, что я не паук, развесивший паутину над всеми вашими угодьями.
Зачем он это говорил? Послушай его кто-нибудь из доверителей — членов компании — про него сказали бы, что он способен размякнуть около каждой юбки, удариться в чувствительность перед смазливой барышней, только бы она его сочла благороднейшей души мужчиной.
Пускай!.. Ему жаль эту девочку больше, чем ее отца. Его положением он не воспользуется с бездушием кулака, но и не имеет к нему ничего, кроме брезгливо- презрительного чувства за всю эту землевладельческую бестолочь и беспутство.
— Нас ждут к чаю, — напомнила Саня и встала.
Она все еще была смущена. Почему же она не защитила Николая Никанорыча? Ведь он ей нравится, стр.415 она близка с ним. Такие «вольности» позволяют только жениху. А сегодня он ей точно совсем чужой. Почему же такой хороший человек, как этот Василий Иваныч, и вдруг заговорил о нем в таком тоне? Неспроста же? Или догадывается, что между ними есть уже близость, и ревнует? Все мужчины ревнивы. Вот глупости! С какой стати будет он входить в ее сердечные дела?..
— Пожалуйте!..
Теркин предложил ей руку. Саня не ожидала этого, и настроение ее быстро изменилось. Ей так вдруг сделалось тепло и весело под боком этого рослого и красивого человека. Он, конечно, желает ей добра, и если бы они хоть чуточку были подольше знакомы, она бы все ему рассказала и стала бы обо всем советоваться.
Они проходили мимо куста сирени. На макушке только что зацвели две-три кисти. Сирень была белая.
— Ах, я и не видала нынче! Василий Иваныч, вы большой, — достаньте мне вон ту кисть, самую верхнюю.
— Извольте!..
— Чудо как пахнет!
Своей крошечной ручкой она поднесла ему кисть к носу. Его потянуло поцеловать пальчики, но он удержался.
— Чудесно! — отозвался он. — И как жаль, что такой сад в забросе. Вы что же, барышня, не занимаетесь цветами?
— Я?.. Не умею.
— А научить некому?
— Некому.
— В большое равнодушие впали господа к своим угодьям.
Саня промолчала.
— Василий Иваныч! у вас хорошие глаза?
— Ничего! Не пожалуюсь.
— Пожалуйста! Вот в этой кисти… Поищите мне цветок в пять лепестков.
— А вы загадали, поди?
— Да!..
Теркин тихо рассмеялся и начал искать. Саня следила глазами. Она загадала: 'дурной человек Николай Никанорыч или нет'; если дурной — выищется цветок в пять лепестков.
— Извольте!
— Нет, не может быть?.. стр.416
— Смотрите.
Лепестков было пять.
— Ах! — почти вскрикнула Саня, и румянец залил ее даже за уши. — Идемте. Нас ждут!..
XX
Карлик Чурилин, стоя у дверей, спросил:
— Ничего еще не прикажете?
— Ступай!.. Завтра разбудить меня в шесть часов.
— А господина Хрящева?
— Его не нужно. Он рано просыпается.
— Покойной ночи.
Комната была просторная, в три окна, выходивших в садик прямо из передней, где на «ларе» постлали Чурилину. Внизу же ночевал и Хрящев. В мезонине флигеля жил Первач.
Теркин оглядел стены, мебель с ситцевой обивкой, картину над диваном и свою постель, с тонким свежим бельем. На ночном столике поставили графин и стакан.
Пахло какими-то травами. За постелью дверь вела в комнату, где ему послышались мягкие шаги.
— Антон Пантелеич?.. Вы тут? — окликнул он.
Ему никто не ответил. Но дверь скрипнула, и просунулась голова в ночном чепце.
— Чего не угодно ли?
Голос был еще не старый. В просторной комнате от одной свечи было темновато. Лица он сразу не мог рассмотреть.
Но тотчас же сообразил, что это, должно быть, ключница или нянька.
— Войдите, войдите, матушка! — пригласил он ее очень ласково.
Вошла старушка, с бодрым, немного строгим лицом, в кацавейке, небольшого роста, видом не старая дворовая, а как будто из другого звания. Чепец скрывал волосы. Темные глаза смотрели пытливо.
— Мы с вами соседи?
— Так точно. Я вот тут. Только вы не извольте беспокоиться. Меня не слышно. А может, чего вам не угодно ли на ночь? Кваску или питья какого?
— Спасибо! У меня таких привычек нет.
Спать ему не хотелось. Он посадил ее рядом с собою на диван. стр.417
— Утром рано изволите просыпаться? У нас господа — поздно. Кофею угодно или чаю?
— Чайку соблаговолите.
— Очень хорошо.
Тон у нее был особенный — вежливый, без подобострастия или наянливости.
— Вы не нянюшка ли барышни, Александры Ивановны? — спросил Теркин и пододвинулся к ней.
— Вынянчила, сударь, и не ее одну, а и маменьку их.
Губы ее, уже бесцветные, чуть-чуть вздрогнули.
— Славная барышня!
— Понравилась вам? Совсем еще малолетняя… Не по летам, а по разуму. Ее-то бы и надо всем поддержать и наставить, а вместо того…
Она не договорила.
В ее голосе заслышалась горечь.
— Вы меня не осудите, батюшка, — начала она полушепотом и оглянулась на дверь в переднюю. — Я ведь день-деньской сижу вот здесь, во флигеле. И Саню-то не вижу по целым неделям — в кои-то веки забежит. Чуть не так скажешь — сейчас: 'ах, няня, ты ворчунья!' А у меня душа изныла. Вас имею удовольствие видеть в первый раз и почему-то заключаю, что вы — человек благородный.
Эти выражения показались Теркину странными.
— Вы, матушка, из старых дворовых?
— Нет, сударь, — почти обидчиво ответила Федосеевна. -
Я никогда в рабском звании не состояла. К родителям
Санечкиной маменьки я поступила в нянюшки по найму.
