— И что нашли?
— Порубочки есть… болотца два. Немало и старых гнилых корчаг. Но в общем не плохо.
— А я вас могу порадовать: того жуличка в красном галстуке сегодня же фьють!
— Подорожную изволили прописать ему?
— Прописал.
Хрящев присел сразу на корточки и сбросил на траву свой белый картуз. Лицо его повела забавная усмешка с движением ноздрей. Теркин рассмеялся.
— Василий Иваныч!.. Кормилец!.. Позвольте вас так по-крестьянски назвать. Ей-Богу, я не из ехидства радуюсь… Только зачем же к вашему чистому делу таких мусьяков подпускать!.. стр.452
И, точно спохватившись, Антон Пантелеич нагнулся к
Теркину и шепотом спросил:
— Как же… к милой барышне сами подниметесь или мне прикажете ее успокоить?
— Я сам.
Одним взмахом встал на ноги Теркин и оправился.
— Александра Ивановна там, в аллее?
— Так точно. Около беседки ее найдете. А мне позвольте здесь маленько поваляться. Очень уж я полюбил этот парк, и так моя фантазия разыгрывается здесь, Василий Иваныч… Все насчет дендрологического питомника…
— Будет и питомник… Как вы называете? Ден… Ден…?
— Это по-ученому: дендрологический, а попросту: древесный.
— Все будет, Антон Пантелеич. Все будет! — радостно крикнул Теркин и почти бегом стал взбираться по откосу, даже не цепляясь за мелкую поросль.
Наверху мелькнуло светлое платье Сани. Она шла к беседке. Там началось их объяснение с Серафимой какой-нибудь час назад.
Почему-то — он не мог понять — вдруг, в свете жаркого июльского дня, ему представился голый загороженный садик буйных сумасшедших женщин, куда он глядел в щель, полный ужаса от мысли о возможности сделаться таким же, как они. И не за Серафиму испугался он, а вон за ту девчурку, за ту, кого она назвала презрительным словом «суслик». Не пошли его судьба сюда — и какой-нибудь негодяй таксатор в красном галстуке обесчестил бы ее, а потом бросил. Она стала бы матерью, не выдержала бы сраму — и вот она на выжженной траве, в одной грязной рубашке, и воет, как выла та баба, что лежала полуничком и что-то ковыряла в земле.
Дрожь прошлась по нем с маковки до щиколок, когда этот образ выплыл перед ним ярко, в красках и линиях. Он в эту минуту был уже на краю обрыва… Точно под захватом страха за Саню, он бросился к ней и издали закричал:
— Александра Ивановна, Александра Ивановна! Я здесь!
Саня — она уже подходила к беседке — быстро обернулась и ахнула своим милым детским 'ах!..'.
Теркин подбежал к ней и повел ее в беседку. стр.453
Оба они видны были с того места, под дубком, куда перебрался Антон Пантелеич. Его белый картуз лежал на траве. Загорелый лоб искрился капельками пота… Он жмурил глаза, поглядывая наверх, где фигуры Теркина и Сани уже близились к беседке.
Юмор проползал чуть заметной линией по доброму рту
Антона Пантелеича… Потом глаза получили мечтательный налет.
'Так, так! — думал он словами и слышал их в голове. -
Мать-природа ведет все твари, каждую к своему пределу… где схватка за жизнь, где влюбление, а исход один… Все во всем исчезает, и опять из невидимых семян ползет злак, и родится человек, и душа трепещет перед чудом вселенной!..'
Стены беседки, обвитые ползучими растениями, скрыли пару от глаз его. Он тихо улыбался.
XXX
Грудь Сани заметно колыхалась и щеки пылали. когда Теркин вел ее усиленно к беседке.
— Милая моя барышня, вы меня искали?..
Беспокоились?
Под взглядом его больших глаз она еще сильнее смутилась; губы ее раскрывались в усмешку ласкового и точно в чем-то пойманного ребенка.
Ее послали узнать не о том, не приключилось ли чего с Василием Иванычем, а не вышло ли какой «каверзы» от этой дамы, не расстроилось ли дело продажи.
Лгать Саня не умела.
— Милый Василий Иваныч! — она взяла его за обе руки и отвела голову, чтобы не расплакаться. — Папа боится… и тетка Павла также… вы понимаете… Думают — что-нибудь эта дама насчет имений… вы понимаете…
Папу жалко… ему нужно продать.
— А вам самим жалко усадьбы, жалко парка?
— Да… жалко.
Слезинки задрожали на ресницах.
— И вы на меня смотрите как на хищного зверя какого? Возьмет да и пожрет ваше родное гнездо!
— Нет! Нет! — Саня начала трясти его за руки. Не думайте так! Вы добрый! Вы хороший!.. Они говорят: больше вас никто не даст. Но вы спрашиваете, жалко ли? Как же не жалеть! стр.454
— Сядьте, сядьте! — усаживал ее Теркин, не выпуская ее рук из своих. — Лгать не умеете! Милая… Вы ведь ребеночек. Дитятко! — так на деревне говорят. Не то что мы все, великие грешники!
— А я-то!
Этот возглас вырвался у Сани порывисто, вместе с движением головы, которую она еще сильнее отвернула, и одну руку высвободила, чтобы вынуть платок и утереть глаза.
— Вы-то?
— Да, я, я, Василий Иваныч… Вы со мной как друг обошлись… как старший брат… Думаете, я безгрешная, херувим с крылышками, а я гадкая!
— Ну, уж и гадкая!
— Гадкая!
Саня выдернула и другую руку и обеими ладонями закрыла лицо.
— Что же вы такое натворили?
— До вас мне не было стыдно… Я позволяла…
— Целовать себя? — подсказал Теркин, и его этот вопрос пронизал жутким ощущением… Ему не хотелось, чтобы она ответила: 'да'.
— Позволяла! — шепотом выговорила Саня, и слезы перешли в рыдания.
Сквозь них он различил слова:
— Будете презирать… Тетка Павла говорит: 'развратная девчонка'… Неужели правда? Господи!
И у него навернулись слезы. Он не выдержал, схватил ее за руки, потом притянул к себе и горячо, долго поцеловал в лоб.
Рыдания прекратились; она только чуть слышно всхлипывала.
Ни одной секунды не подумал он: 'Что ты делаешь?
Ведь ты судьбу свою решаешь, под венец хочешь вести этого 'суслика'!'
'Суслик' стал ему в несколько минут еще дороже. Никакого прилива мужской хищности он не почуял в себе. Только бы утешить Саню и поставить на честный путь.
Она вся затихла, и в груди у нее точно совсем замерло. И так сладко было это замирание. Радость охватила ее оттого только, что 'милый Василий Иваныч' знает теперь, в чем она гадко поступала, что он простил ее, не отвернулся от нее, как от развратной девчонки. Никакой надежды быть его невестой не
