— Вася!.. Милый!.. — повторяла Серафима, набираясь дыхания.
Ее руки и ноги усиленно работали, голова поднималась над уровнем воды, и распустившиеся волосы покрывали ей почти все лицо. Они были уже в нескольких аршинах от берега. Их ноги начали задевать за песок.
Можно было идти вброд.
— Милый!.. Ты со мной!.. И деньги не пропали… Твои теперь деньги!.. Слышишь, твои!..
Она глубоко вздохнула, и враз они стали на ноги. Но вода была им по пояс.
Сзади слышались крики и удары весел о воду. стр.136
XXXV
Густое облако разорвалось вдоль, и через узкую скважину выглянул месяц.
Впереди, невдалеке от низменного берега, чуть-чуть отделялись от сумрачного беззвездного неба стены обгорелого собора с провалившимся куполом. Ниже шли остатки монастырской ограды. Теркин и Серафима, все мокрые и еще тяжело дышащие, шли на красный огонек костра. Там они обсушатся.
— Робинзоны? А? Сима? — спросил на ходу Теркин.
Серафима рассмеялась. Все это было так ново. Могли погибнуть и не погибли. Деньги целы и невредимы. И костер точно для них кто-то разложил. Давно ей не было так весело. Ни одной минуты не пожалела она о всех своих туалетах, белье, вещах. Теперь это все затоплено. Пускай! Дело наживное.
— Да, Вася!.. Ты — Робинзон! Я — Пятница! — выговорила она и вздрогнула.
— Что, лихорадит? — спросил он заботливо.
— Побежим!
Они пустились бежать. Спасательный обруч она бросила, как только вышла на берег. И Теркина начинала пробирать дрожь. Платье прилипло еще плотнее, чем в воде. В боковом кармане визитки он чувствовал толстый бумажник, в нем лежали взятые на дорогу деньги и нужные документы. И к груди, производя ощущение чесотки, прилипла замшевая большая сумка с половиной всей суммы, спасенной ими обоими.
Пробежались они с четверть версты.
Вот они и у костра. Его пламя вблизи лизало яркими языками рогожные стенки шалаша. Около костра, спинами, сидело двое.
— Бог помочь, ребята! — крикнул Теркин.
Сидевшие у костра обернулись.
Один — старичок, крошечного роста, сморщенный, беззубый, в низкой шляпенке, отозвался жидким голоском:
— Откуда Бог несет?
Другой был паренек лет семнадцати, в рваном полушубке, но в сапогах. Его круглое белое лицо, еще безбородое, краснело от пламени костра. Он что-то палочкой переворачивал по краям костра, где уже лежала зола. стр.137
— Присесть можно? — спросил Теркин. — А, православные?
— Нешт/о!.. Садись…
— Вы, никак, рыбаки? — спросил он старика.
— Займаемся по малости.
Теркин посадил Серафиму. Свою визитку он сбросил и повесил ее на угол шалаша.
Оба они, все еще веселые и возбужденные, начали греться. От них пошел пар. Рыбаки оглядывали их: старик — исподлобья, парень — во все глаза; он даже перестал переворачивать то, что лежало под золой.
— Небось картошку печете? — спросил Теркин, угадав то, что делает парень.
— Нешто, — прошамкал старик. — А вы откуда будете?
— Потонули, дедушка. С парохода! — звонко ответила
Серафима и рассмеялась.
Она сидела боком к костру, вытянув ноги. Туфли удержались на ее ногах; она их сняла и поставила на золу.
— Ишь ты! — вымолвил старик.
Теркин начал рассказывать, как на них налетел пароход и они пошли ко дну, как спаслись вплавь.
— Пресвятая Богородица!
Старик перекрестился.
— Значит, как есть?.. Все потравили, ваше степенство? — спросил паренек.
Теркин понял, что тот принимал его за купца.
— Как есть, — повторил он. — А картошка-то, малый, у тебя, поди, готова? Вот барыню-то угостил бы!..
— С нашим удовольствием, — добродушно ответил парень.
Через полчаса Серафима спала в шалаше, под визиткой
Теркина, высохшей у костра. Он сам сидел, прикрывшись рогожей, и поддерживал огонь.
Мужиков не было видно. Парня он услал в город Макарьев. Развалины его монастыря и ярмарочные здания виднелись отсюда. Город лежит позади, и его не видно было. Теркин узнал от рыбаков, что в городе 'настоящей гостиницы' нет, а только постоялые дворы.
Даже свежей булки трудно достать иначе, как в базарные дни, когда их привозят из-за Волги, из Лыскова, где живет и 'все начальство'. Но паренек оказался шустрый. Теркин дал ему мелочи, — карманные его деньги, точно чудом, не выпали из панталон, стр.138 и наказал: найти ямщика с тарантасиком или с тележкой почище, и приехать сюда, и захватить, коли не добудет попоны или ковра, хоть две рогожки, прикрыть барыню. Парень, — его звали «Митюнька», обещал все это доставить 'в наилучшем виде' и к рассвету.
Старичок пошел к лодке улаживать снасть. И ему Теркин сунул в руку двугривенный.
С теплом большая истома стала разбирать его у костра. Но он боролся с дремотой. Заснуть на берегу в глухом месте было рискованно. Кто знает, тот же беззубый мужичок мог вернуться и уложить их обоих топором.
Да и паренек, кто его знает, мог привести с собою из города пару молодцов, тоже не с пустыми руками.
Курить было нечего. Папиросница осталась в каюте. На душе у него младенчески тихо и ясно. Он даже не особенно рад своему спасению. Ему теперь кажется, что он должен был во всяком случае спастись. Такой пловец, как он!.. Удар пришелся по носовой части, каюта не была сразу затоплена.
Да, но Серафима?.. Его находчивости обязана она тем, что лежит теперь в шалаше и спит детским сном.
Спокойно, самоуверенно мысли о превосходстве мужчины проникали в его голову, Где же женщине против мужчины!.. Ехала бы она одна? И деньги потеряла бы. Наверно!.. Без платья, без копейки, без паспорта…
Должна была бы вернуться к мужу, если б осталась в живых.
'Без паспорта, — мысленно повторил он. — А по какому виду будет она теперь проживать? Ну, на даче можно неделю, другую протянуть. Дать синенькую местному уряднику — и оставят тебя в покое. Но потом?'
Ему неприятно, что такие житейские вопросы
('каверзные', — выговорил он про себя) забрались в него. Он не мог отдаться одной радости от сознания, что она жива, спасена им, лежит вон в шалаше, что ее судьба связана с его судьбой, и никому не принадлежит она, кроме него.
Дремота опять подкралась к нему, и «каверзные» вопросы уходили…
Ему представились, всплыли внезапно, как всегда в полузабытье, обе «рожи» мужиков: круглые щеки
