парикмахерской, и он его взял себе в услужение. Серафима его не любила и скрывала это. Она дожидалась только случая, чтобы спустить «карлу». Кухарка уже донесла ей, что он тайно 'заливает за галстук', только изловить его было трудно.
— Чурилин! Как изволите поживать? — обратился к нему Теркин, державшийся с ним всегда шуточного тона.
— Слава Богу, Василий Иваныч. Благодарю покорно.
Голос у карлика был не пискливый, а низковатый и тусклый, точно он выходил из большого тела.
Чурилин поставил на стол прибор, причем его маковка пришлась в уровень с бортом, приковылял к Теркину, еще раз поклонился ему, по-крестьянски мотнув низко своей огромной головой, и хотел приложиться к руке.
— Не надо! — выговорил Теркин и отдернул руку.
В преданность карлика он верил и чувствовал к нему нечто вроде ласковой заботы о собачке, которая с каждым днем все больше привязывается к хозяину. стр.182
— Ступай, неси судок, да не растеряй пробки!
Серафима намекала на то, что накануне у него выпала пробка из бутылочки с уксусом. Чурилин, и без того красный, еще гуще покраснел. Он был обидчив и помнил всякое замечание, еще сильнее — насмешку над его ростом. В работе хотел он всегда отличиться дельностью и все исполнял серьезно, всякую малость. И это Теркину в нем очень нравилось.
— Такой карпыш, — говаривал он, — а сколько сериозу!
Для него все важно!
Степанида и Чурилин еще раз пришли и ушли. Теркин крикнул даже:
— Довольно! Нечего больше таскать!
Когда они остались вдвоем с Серафимой и она стала наливать ему чай и угощать разной домашней снедью, он ощутил опять неловкость после ее вопроса: 'как веселился он у Макария?'
Он стал рассказывать довольно живо про театр, про 'Марию Стюарт', про встречу с Усатиным и
Кузьмичевым, но про встречу с Большовой умолчал, и сделал это уже без всякого колебания.
'Стоит в этом каяться!' — окончательно успокоил он себя.
Разговор с Кузьмичевым он передал подробно; не скрыл и того, что был у судебного следователя по делу о Перновском.
Всю эту историю Серафима слышала в первый раз.
— Ты почему же мне никогда не говорил про это, Вася?.. — спросила она его спокойно, совсем не тоном упрека.
— Почему?.. Да не пришлось как-то!.. Право слово,
Сима!.. Все это вышло как раз перед нашей встречей. До того ли мне было!
— Разве мы мало провели времени на «Сильвестре», перед тем как тонуть?..
Этот вопрос вышел у нее уже тревожнее.
— Или, быть может, не хотел тебя смущать, портить первых дней нашего тогдашнего житья… И то, пожалуй, что я не люблю вспоминать про историю моего исключения из гимназии…
Из этой истории Серафима знала далеко не все: ни его притворного сумасшествия, ни наказания розгами в селе Кладенце.
— Конечно, конечно! стр.183
Глаза ее потускнели. Она потянулась к нему лицом и поцеловала в лоб.
— Только вот что, Вася, — продолжала она потише и вдумчивее, — как бы тебе не впутаться в лишнюю неприятность… Кузьмичев один в ответе.
— Да ведь он и не выгораживает себя.
— Ну, так что ж?..
— Как же ты не хочешь понять, Сима (Теркин начал краснеть)! Я довел Перновского до зеленого змея — это первым делом; а вторым — я видел, как он полез на капитана с кулаками, и мое показание было очень важно… Мне сам следователь сказал, что теперь дело кончится пустяками.
— И ты Кузьмичеву пообещал место?
— Счел это порядочным поступком.
— Да не ты ли говорил как-то, что он хороший малый, но с ленцой?
— У меня будет исправен!
Она замолчала; он видел, что в ней женская
'беспринципность' брала верх, и уже не впервые. В его дела она не вмешивалась, но каждый раз, как он вслух при ней обсуждал свои деловые поступки, она становилась на сторону 'купецкого расчета' и не поддерживала в нем того Теркина, который не позволял ему сделаться бездушным 'жохом'.
— Эх, Сима! — вырвалось у него. — Растяжимая совесть у вашей сестры!.. Не хочешь понять меня!
— Понимаю! — порывисто крикнула она. — Вася!.. Ты всегда и во всем благороден! Прости!.. Мы — женщины
— трусихи!.. За тебя же боюсь…
И она бросилась его целовать, не дала ему доесть куска. Он должен был отвести ее рукой и чуть не подавился.
VII
— Закормила ты меня, Сима! Кажется, я злоупотребил этим варенцом…
Теркин бросил на стол салфетку и весь потянулся.
— Курить хочешь? Спички есть? Я сейчас принесу…
— Есть, есть!..
Откинувшись на спинку соломенного кресла, он прищурил глаза и ушел взглядом в чащу леса за частокол цветника. стр.184
— Экая здесь у нас благодать! — выговорил он тронутым звуком. — А? Сима!..
— Да, милый.
— Ты поддакиваешь, а сдается мне, без убеждения.
— Почему же?
— Не больно ты, Сима, охотница до лесных-то дебрей. Да и насиделась, бедная, в этом захолустье. А меня хлебом не корми, только пусти в лес. Не знаю сам, право, что ближе моей душе: Волга или лес.
Он раскрыл глаза, — они глядели своими большими темными зрачками, — и ласкал ими стройные, крупные стволы сосен, выходивших из поросли чернолесья: орешника и кустов лесных мелких пород.
— Для этого надо родиться, — тихо ответила Серафима, но не начала жаловаться на скуку, хотя частенько скучала тут, на этой опушке, в его отсутствие.
Ему бы хотелось поговорить на свою любимую тему; он воздержался, зная, что Серафима не может войти в его душу по этой части, что она чужда его бескорыстной любви к родной реке и к лесному приволью, где бы он их не встречал. — Что же ты про матушку-то свою не скажешь мне ничего? Как живет-поживает? Чем занята? Она ведь, сколько я ее по твоим словам разумею, — натура цельная и деятельная.
— Да чт/о, Вася… — Серафима точно прервала себя и присела к нему поближе. — Мама ведь опять к старой вере повернула.
— Чего повертывать? Она и всегда была в ней.
— Они с отцом и со мною, — прибавила она, улыбнувшись, — в единоверии состояли. Ты знаешь?
— А теперь?
— Прежде они ведь беспоповской веры были… Вот старая-то закваска и сказалась. От одиночества, что ли, или другое что… только она теперь с сухарниками держится.
