Она, Калерия, в кофте, без платка на голове, с распущенными волосами, так, как он видел ее во сне. Это даже суеверно поразило его.
Ходит с опущенной головой, чего-то ищет в траве.
Неужели грибов? Не похоже на нее.
Это она, она! Лучше минуты не найдешь. Но она в кофте и юбке! Хорошо ли захватить ее в таком виде? Девушку, как она?
Ничего!.. Она должна быть выше всего этого. Сколько она видела уже всяких больных, мужчин обнаженных… К ней ничего не пристанет.
'Окликну ее! — стремительно подумал он. — И погляжу, как она: стеснится или нет?'
— Калерия Порфирьевна! — пустил он, высунувшись из окна, громким шепотом.
Серафима не могла услыхать: спальня выходила на другой фасад дома. стр.206
Звук дошел до Калерии. Она выпрямилась, подняла голову, увидала его, немножко, кажется, встрепенулась, но потом ласково поклонилась и никакого смущения не выказала.
— С добрым утром! — выговорила она, или, по крайней мере, ему послышались эти слова.
Стремительно сбежал он в цветник.
XII
Он стоял перед ней у тех самых сосен, где была вделана доска, и жал ее руку.
В другой она держала пучок трав и корешков.
— Простите, Бога ради, Калерия Порфирьевна: захотелось пожелать вам доброго утра.
Ее светлые глаза говорили:
'Что ж, я ничего, рада вас видеть'.
— И вы меня извините, Василий Иваныч. Мы здесь по-деревенски. Я и волосы не успела уладить, так меня потянуло в лес.
— Вы что ж это собирали?.. Я сначала подумал — грибы?
— Нет, так, травки разные, лекарственные… Там, по летам, около Питера приучилась.
Ее худощавый стан стройно колыхался в широкой кофте, с прошивками и дешевыми кружевцами на рукавах и вокруг белой тонкой шеи с синими жилками. Такие же жилки сквозили на бледно-розовых прозрачных щеках без всякого загара. Чуть приметные точки веснушек залегли около переносицы. Нос немного изгибался к кончику, отнимая у лица строгость. Рот довольно большой, с бледноватыми губами. Зубы мелькали не очень белые, детские. Золотистые волосы заходили на щеки и делали выражение всей головы особенно пленительным.
Все ее целомудренное существо привлекало его еще сильнее, чем это было и вчера, и третьего дня, в тени и прохладе леса, на фоне зелени и зарумяненных солнцем могучих сосновых стволов.
— Рано встаете? — спросил он.
— И зимой, и летом в шестом часу… А здесь как хорошо!
— Угодно туда… подальше, еще правее?.. Я вам тропку укажу. стр.207
— Пойдемте, пойдемте… Там и трав должно быть больше.
Он не посмел предложить ей руку. Его волнение росло. Бесстрастно хотелось открыться ей, и жутко делалось от приближения минуты, когда она услышит от него, что он — вот такой, не лучше тех жуликов, которые выхватили у него бумажник у Воскресенских ворот в Москве.
Шли они медленно. Калерия нет-нет да и нагнется, сорвет травку. Говорит она слабым высоким голосом, похожим на голос монашек. Расспрашивать зря она не любит, не считает уместным. Ей, девушке, неловко, должно быть, касаться их связи с Серафимой… И никакой горечи в ней нет насчет прежней ее жизни у родных… Не могла она не чувствовать, что ни тетка, ни двоюродная сестра не терпели ее никогда.
— Как Симочка похорошела! — промолвила она точно про себя. — Вы пара, Василий Иваныч. Совет да любовь!
Он начал слегка краснеть.
— Вы нас осуждаете? — спросил он, прислонившись к дереву.
— За что, про что?
— Да вот за нашу жизнь.
— В каком смысле? Что вы, кажется, не венчаны? Значит, нельзя вам было. Господь не за один обряд милует… и то сказать! Знаете что, Василий Иваныч, она перевела дух и подняла голову, глядя на круглую шапку высокой молодой сосны, — меня, быть может, ханжой считают, святошей, а иные и до сих пор — стриженой, ни во что не верующей… Вера у меня есть, и самая простая. Все виноваты и никто не виноват, вот как я скажу. Для одних одно, для других другое, любовь там, что ли… такая, пылкая, земная… А ежели они не загубили своей совести — все к одному и тому же придут, рано или поздно. Жалость надо иметь ко всему живому… Кто и воображает, что он не живет, а пиршествует, и тот человек мучится. Разве не так, Василий Иваныч?
— Так, так!
Он глядел на нее, белую и стройную, в падающих золотистых волосах, и слезы подступали к глазам. В словах ее было прозрение в его душу, как будто она читала в ней.
— Калерия Порфирьевна! Матушка!.. стр.208
Слезы душили его. Она взглянула на него немного испуганно.
Теркин как стоял, так и рухнулся перед ней на колени и зарыдал.
Она не растерялась, только пучок трав выпал у нее из левой руки.
— Что вы, голубчик, Василий Иваныч?
Руки ее, с тонкими пальцами, красивые и гибкие, коснулись его плеч.
— Встаньте! Так не хорошо!.. Так только Богу кланяются.
Но в словах ее не слышалось никакого смущения женщины. Она не приняла этого ни на одну секунду за внезапный взрыв мужской страсти.
'Значит, он страдает, — сейчас же подумала она, душа у него болит!'
Теркин сдержал рыдания, схватил ее руку и поцеловал так порывисто, что она не успела отдернуть.
— Что вы! Господи! Разве я святая? Василий Иваныч…
— Вы не знаете, — с трудом стал он говорить, — знаете, чт/о меня душит.
— Встаньте, пожалуйста!
Он встал и отер лицо платком. Ресницы были опущены. Ему сделалось так стыдно, как он и не ожидал.
— Ну, что такое, голубчик? Вот присядем туда, вон видите два пня, нарочно для нас припасли.
Она говорила весело и мягко, сама взяла его под руку и повела.
В груди у него трепетали «бабочки», так он называл знакомое ему с детства ощущение, когда что- нибудь нравственно потрясло его.
— Успокоились? — все так же кротко спросила Калерия. -
Это ничего, что заплакали… Мужчины стыдятся слез… И напрасно. Да и передо мной?.. Я ведь уже Христова невеста.
Она чуть слышно рассмеялась.
— Калерия Порфирьевна, снимите с души моей камень!
Признание застряло у него в груди, но он встал, сделал несколько шагов и опять сел рядом с ней на широкий полусгнивший пень.
И довольно спокойно повинился ей, представил дело так, как решил; выгородил Серафиму, выставил стр.209 себя как главного виновника того, что ее двоюродная сестра задерживала до сих пор ее деньги.
— И только-то? — спросила Калерия.
— Мало этого? Ведь это к/ак честные люди называют… а?.. На ваши деньги я теперь разжился, в
