один какой-нибудь год, и до сегодня ни гугу? Ни сам вам не писал, ни на том не настоял, чтоб она вас известила, хоть задним числом, ни денег обратно не внес! Простите меня Христа ради! Возьмите у меня эти деньги… Я могу их теперь добыть, даже без всякого расстройства в оборотах…
— Василий Иваныч, — остановила его Калерия. Вы открылись мне… так сердечно!.. Прекрасное у вас сердце, вот что; но в такую вашу вину я не очень-то верю!
— Не верите?
— Видимое дело, вы ее, Серафиму, хотите выгородить.
Мне всегда было тяжко, что тетенька и Сима не жаловали меня… И я от вас не скрою… Добрые люди давно обо всем мне написали… И про капитал, оставленный дяденькой, и про все остальное. Я подождала.
Думала, поеду летом, как-нибудь поладим. Вот так и вышло. И я вижу, как вы-то сделались к этому причастны. Сима вам навязала эти деньги… Верно, тогда нужны были до зарезу?
— Действительно!
— И она и вы из любви так поступили… И что же потеряно? Ровно ничего. Ежели эти двадцать тысяч у вас в деле — я вам верю. Вы и документ выдали Симе, а она мне наверно предложит… Какие еще деньги остались — поделитесь… Мне не нужно таких капиталов сейчас. Это еще успеется.
— Значит, Серафима еще ничего не говорила с вами?
Он спросил это с сдвинутыми бровями и горечью в глазах. Ему гадко стало за Серафиму перед этой бессребреницей.
— Успеется, Василий Иваныч… Ведь я еще поживу у вас, если не станете гнать.
— Вы ей ничего не скажете про то, что сейчас было говорено… Калерия Порфирьевна, умоляю вас!
Стремительно схватил он ее руку и поцеловал.
— Что вы!.. У меня рук не целуют.
Щеки ее заалелись, и вся она трепетно подалась назад. стр.210
— Голубушка! Не говорите ей!
— Вот вы как ее любите!.. Люб/ите!.. Доведите ее до другой правды… А для этого, Василий Иваныч, не надо очень-то преклоняться перед нашей сестрой.
'Вот вы как ее любите!' — умственно повторил Теркин слова Калерии. Он совсем в ту минуту не любил Серафимы, был далек от нее сердцем, в нем говорила только боязнь новых тяжелых объяснений, нежелание грязнить свою исповедь тем, чего он мог наслушаться от Серафимы о Калерии, и как сам должен будет выгораживать себя.
— Дайте мне честное слово.
— Обещаюсь. Довольно и этого.
Калерия встала. Поднялся и он.
— Голубчик, Василий Иваныч, спасибо вам большое. Мне вас Господь посылает, это верно. Вы меня поддержите в моих мечтаниях. Знаете, на те деньги, какие свободны, — всех мне пока не надо, — ежели я кое-что затею, вы не откажетесь добрый совет дать?.. Так ведь? Вы — человек бывалый. Только, пожалуйста, чтобы промежду нас как будто ничего и не было. Серафима когда заговорит со мною о деньгах, мне с какой же стати вас выдавать? Это дело вашей совести… И ее я понимаю: ей обидно было бы, что вы передо мной открылись. Ведь так?
— Так, так!
— Дайте срок! Придет время, и она поймет, сколь это в вас было выше всякого другого поведения. С вами она должна дойти до того, что и у нее Бог будет!..
— Простите! Отнял у вас утро! И травки ваши растеряли из-за меня… Погуляйте!..
Полный радостного волнения, Теркин еще раз пожал руку Калерии и быстро-быстро пошел в чащу леса.
Он не хотел, чтобы ее видели с ним, если б они вернулись вместе к террасе.
ХIII
Степанида в праздничном ситцевом платье, — в доме жила гостья, — и в шелковом платке, приотворила дверь темной спальни.
— Изволили кликать? — спросила она от двери.
— Который час?
Серафима чувствовала, что давно пора вставать. стр.211
— Девять пробило, барыня.
Разговор их шел вполголоса.
— А Калерия Порфирьевна?
— Э! Они чуть не с петухами встают. Никак, ходили гулять в лес. Теперь уже оделись и книжку читают на балконе.
— В лес ходила? Одна?
Вопрос заставил Серафиму подняться с постели.
— Не видала, барыня.
— Василий Иваныч дома?
— Нет, их что-то не видать. Только они никуда не уезжали: Онисим дома.
Степанида догадывалась, что барыня, с тех пор, как приехала 'их сестрица', что-то не спокойна, и готова была всячески услужить ей, но нашептывать зря не хотела.
— Поскорее раскрой ставни и дай мне умыться.
Одна Серафима не привыкла ни умываться, ни одеваться. Она торопила горничную, нашла, что утренний пеньюар нехорошо выглажен; волосы она наскоро заправила под яркую фуляровую наколку, которая к ней очень шла; но все-таки туалет взял больше получаса.
— Барышня пила чай? — спросила она, когда была уже совсем готова.
— Никак нет-с.
— Вы не предлагали?
— Они попросили молока и кусочек черного хлеба. Самовар готов… Прикажете подавать?
— Подавайте… да надо же подождать немножко Василия Иваныча, если он не вернулся.
Проходя коридорчиком мимо комнаты, где стоял буфетный шкап, Серафима увидала Чурилина. Карлик чистил ножи, поплевывая на них.
Это ее остановило.
— Чурилин! — сердито окликнула она его.
Он поклонился ей низким поклоном своей огромной головы.
— Что это за гадость! Как ты чистишь ножи?.. Плюешь на них.
Она говорила ему «ты» нарочно, хотя и знала, что он взрослый.
Чурилин зарделся и стал учащенно мигать желтыми ресницами.
— Я, Серафима Ефимовна, завсегда… стр.212
— Чтобы этого не было!
В дверях она обернулась.
— Василий Иваныч у себя?
— Они еще не приходили.
— В лесу гуляют?
— Не могу знать.
Карлик сжал губы и забегал глазами. Он зачуял, что барыня выспрашивает у него про барина, стало быть, насчет чего-нибудь беспокоится. Если бы он и знал, то не сказал бы, когда и с кем Василий Иваныч ходил в лес. Между ним и обеими женщинами — Степанидой и барыней — шла тайная борьба. К Теркину его привязанность росла с каждым днем.
— Не могу знать! — не воздержалась Серафима и передразнила его.
