друг к другу, он не расспрашивал бы ее о прожитой жизни, не вел бы с ней «умных» разговоров, не старался бы узнать о ней всю подноготную.
Ничего этого ему не надо! Только бы ему удержать в себе настроение, навеянное на него. Кто знает? Начнешь разведывать да рассуждать, и разлетится оно. Ему отрадно было держать ее на этой высоте, смотреть на нее снизу вверх.
Они вышли на красивую круглую лужайку.
— Не отдохнуть ли, Калерия Порфирьевна? — спросил
Теркин.
— Хорошо! Здесь чудесно!.. Вон там дубок какой кудрявый… Можно и на траве. — Жаль, что я не захватил пледа. — Ничего! Сколько времени жары стоят, земля высохла. Да я и не боюсь за себя.
Под дубком они расположились на траве, не выеденной солнцем от густой тени. Дышать было привольнее. От опушки шла свежесть.
— Василий Иваныч!
По звуку ее оклика он почуял, что она хочет поговорить о чем-нибудь 'душевном'.
— Что, Калерия Порфирьевна?
Она сидела облокотившись о ствол дерева; он лежал на правом боку и опирался головой о ладонь руки.
— Не будете на меня сетовать?.. Скажете, пожалуй: не в свое дело вмешиваюсь.
— Я-то? Бог с вами!
— Так и я вас понимаю; потому буду говорить все, начистоту… Ведь Серафима-то у нас мучится сильно.
— Серафима?
— А то нешто нет?.. Вы не хуже меня это видите.
Видел он достаточно, как злобствует Серафима, и, зная почему, мог бы сейчас же выдать ее с головой, излить свое недовольство.
Но надо было говорить всю правду, а этой правды он и сам еще себе не мог или не хотел выяснить. стр.227
— Вижу, — выговорил он, сейчас же переменил положение, сел и повернулся боком.
— Смерть мужа, — Калерия замедлила свою речь, — подняла с души ее все, чт/о там таилось.
'Ничего не подняла доброго и великодушного!' — хотел он крикнуть и опустил голову.
— Поймите, голубчик: ей перед вами по-другому стало стыдно… за прошедшее. Поверьте мне. А она ведь вся ушла в любовь к вам. И боится, как бы ваше сожительство не убавило в вас желания освятить все это браком. Вы скажете мне: это боязнь пустая!.. Верно,
Василий Иваныч; да люди в своих сердечных тревогах не вольны, особливо наша сестра. Она мне ничего сама не говорила. Ей, кажется, неприятны были и мои слова, по приезде, там на балконе, помните, как вы вошли… Что ж! Насильно мил не будешь! Сима мне не доверяет и к себе не желает приблизить. Подожду! Когда придет час — она сама подойдет.
— И разве это не возмутительно? — вдруг вылетел вопрос у Теркина, и он повернулся к Калерии всем лицом и присел ближе.
— Что такое?
— А вот эта злоба к вам? Бессмысленная и гадкая!..
Кругом перед вами виновата и так ехидствует!
— Василий Иваныч! Родной! — остановила Калерия. — Не будем осуждать ее… Это дело ее совести… Познает Бога — и все ей откроется… Теперь над ней плоть царит. Но я к вам обращаюсь, к вашей душе… Простите, Христа ради! Не проповедовать я собираюсь, не из святошества. А вы для меня стали в несколько дней все равно что брат. И мне тяжко было бы таить от вас то, что я за вас чувствую и о чем недоумеваю… Не способны вы оставить Серафиму в теперешнем положении… Не способны! Вы сами ее слишком любите, а главное, человек вы не такой. Ведь она на целый день уехала неспроста: гложет ее тоска и боязнь.
Вернется она, вы одни можете сделать так, чтобы у нее на душе ангелы запели. Я только то теперь вам говорю, что в вас самих сидит.
Ни одной секунды не заподозрил он ее искренности. Голос ее звучал чисто и высоко, и в нем ее сердечность сквозила слишком открыто. Будь это не она, он нашел бы такое поведение ханжеством или смешной простоватостью. Но тут слезы навертывались на его глазах. Его восхищала хрустальность этого существа. стр.228
Из глубины его собственной души поднимался новый острый позыв к полному разоблачению того, в чем он еще не смел сознаться самому себе.
— Калерия Порфирьевна, — выговорил он с некоторым усилием. — Вчера Серафима, по уходе вашем, начала кидать мне в лицо ни с чем не сообразные вещи, поторопилась заявить, что она в браке со мной не нуждается… Гордость в ней только и кипит да задор какой-то… Я даже и не спохватился…
— Все это оттого, что она страдает. Не может быть, чтобы вы этого не понимали! Она ждет! И если между вами теперь нет ладу — я в этом повинна.
— Вы!..
— Не вовремя явилась. Но я не хотела, повидавшись с тетенькой, не заехать опять к вам и не успокоить
Серафимы. Бог с ней, коли она меня считает лицемеркой. Я из-за денег ссориться не способна. Теперь я у вас заживаться не стану. Только бы вы-то с Симой начали другую жизнь…
Голос ее дрогнул.
— Ах, Калерия Порфирьевна! Всего хуже, когда стоишь перед решением своей судьбы и не знаешь: нет ли в тебе самом фальши?.. Не лжешь ли?.. Боишься правды-то.
Теркин закрыл лицо ладонями и упал головой на траву.
— Нешто… вы, — Калерия запнулась, — охладели к ней?
— Не знаю, не знаю!
— Старики наши сказали бы: 'Это вас лукавый испытывает'. А я скажу: доброе дело выше всяких страстей и обольщений. В Симе больше влечения к вам… какого? Плотского или душевного? Что ж за беда! Сделайте из нее другого человека… Вы это можете.
— Нет, не могу, Калерия Порфирьевна. С ней я погрязну.
— Таково ваше убеждение?.. Лучше, Василий Иваныч, пострадать, да не отворачиваться от честного поступка. Ежели вы и боитесь за свою душу и не чувствуете к Симе настоящей любви — все-таки вы ее так не бросите!
'Брошу, брошу!' — чуть не слетело с его губ признание.
Он молчал, отнял руки от лица и глядел в землю, низко нагнув голову, чтобы она не могла видеть его лица. стр.229
— Простите меня за то, что разбередила вас! — сказала тихо Калерия и приподнялась. — Пора и в Мироновку. Там детки больные ждут.
До выхода из леса они молчали.
ХVII
С того перекрестка, где всего неделю назад Теркин окликнул глухонемого мужика, они повернули налево.
— Этот проселок, — сказал он Калерии, — наверно доведет нас до Мироновки.
Не больше ста сажень сделали они между двумя полосами сжатой ржи, как, выйдя на изволок, увидали деревню.
У въезда сохранились два почернелых столба ворот, еще из тех годов, когда Мироновкой владел один генерал из «гатчинцев». На одном столбе держался и шар, когда-то выкрашенный в белую краску. Ворота давно растаскали на топку.
— Вы здесь еще не бывали, Василий Иваныч? — спрсила
