— Не к Птицыну ли, к Акинфию Данилычу?
— К нему самому.
— А я думал… так… за надобностью куда… Значит, у
Птицына были, заведение его посмотреть… Намедни я одного барина возил, тоже полюбопытствовал… Сколько здесь теперь заведеньев… противу стр.306 птицынского нет ни одного, даром что он не коренной кладенецкий.
— Понравился вам Акинфий Данилыч? — спросила хозяйка.
— Душевный человек… Ласковый такой…
— Это верно, — отозвался Николай, — добрейшей души. И сколько народу им кормится на базаре да и по деревням торговки, разносчики. Никому не откажет, верит в долг. Только им и живы.
— Он не по старой вере?
На вопрос Теркина Николай оставил ведро и немного почесался.
— Как сказать, мы в это не входим… Сын — от… чай, видели… такой худощавый из себя парень, — большой искусник по своей части… Тот, поди, куда-нибудь гнет…
Только они к здешней молельне не привержены.
Теркин вынул папиросу и спросил:
— А курить у вас не зазорно, тетка?
— Курите, батюшка, мы ведь не раскольники.
Возглас Николая почему-то вызвал в Теркине сильное желание поговорить с этой четой по душе о самом себе, об отце, о том, зачем он проник во двор пряничного заведения.
— Послушай, — окликнул он Николая, покончившего с водопоем лошади, — ты небось знаешь, чей был прежде двор, где теперь Птицыны?
— Допрежь? Дай Бог памяти!
— Чтой-то… Митрич! — подсказала жена. — Н/ешто запамятовал? Теркиных дом-от… спокон веку стоял.
— Ивана Прокофьича ужли не помнишь? — спросил
Теркин, и краска проступила у него в щеках.
Николай почесал у себя над виском и снял картуз.
— Это точно! Как не помнить Иван Прокофьича… Никак, он помер?..
— Помер, — повторил Теркин и тотчас же прибавил: — И старухи нет… Ты, Николай, думаешь, что я — заезжий барин? Так полюбопытствовал посмотреть, как пряники делают у Птицына?.. А я на этом самом дворе вырос. Меня Иван-то Прокофьич со своей старухой приняли… вот как вы же трех невест воспитали… Я — их нареченный сын.
— Ой ли?
Николай подошел поближе к нему и вгляделся.
— Может, видал меня мальчишкой? стр.307
— Видать то видал, беспременно, а ни в жисть не признаешь!
— Вон ты, кормилец, какой теперича — барин настоящий.
Жена Николая подперла ладонью свое благообразное, немного строгое лицо и тоже воззрилась в гостя.
— Бездетные они были, это точно. Сама-то я не бывала у них ни единожды, а в шабрах немало гуторили.
Помнишь, Митрич? У Ивана-то Прокофьича нелады шли со старшиной, что ли?
— С Малмыжским? Как не помнить! Он, никак, и на поселение угодил? Так ведь, батюшка?
Теркин все им рассказал: про ссылку отца, про свое ученье и мытарства, про то, как он больше пяти лет не заглядывал в Кладенец — обиду свою не мог забыть, а теперь вот потянуло, не выдержал, захотелось и во дворе побывать, где его, подкидыша, приняли добрые люди.
— Видишь, тетка, — сказал он, совсем смягченный своим признанием, — я такой же приемыш, как и твои названые детки. Вы их со стариком где же брали?
У здешних кладенецких крестьян или у деревенских?
— Все у здешних, — ответили оба разом.
— А я — подкидыш!
И муж, и жена помолчали.
— Так и не знаешь, — тихо спросила Анисья, — каких таких родителев?
— Слышала, чай, подкинули… Как же тут узнаешь?
Николай значительно поглядел на жену: 'нечего, мол, попусту болтать'.
— Лучше и родные отец с матерью для меня не были бы, — сказал Теркин.
Он взглянул на мужа и жену и радовался тому, что эта чета всем своим побытом выедала из него недавнее злобное чувство к кладенецким мужикам.
— Не понесешь без лютой нужды свое детище к чужим людям, — как бы про себя выговорила Анисья и отошла к воротам.
Теркин поднялся.
— Поминают ли здесь добром Ивана Прокофьича? — спросил он возбужденно. — Ведь он живот положил за своих однообщественников! И базарную-то площадь он добыл от помещика, чуть не пять лет в ходоках состоял. А они его тем отблагодарили, что по приговору сослали, точно конокрада или пропойцу. стр.308
— Мы, батюшка, — ответил Николай, взяв лошадь за узду, чтобы вывезти со двора долгушу, — по правде сказать, ко всей этой сваре непричастны были. Я по другому совсем обчеству, хоть и одной волости. На сходки-то когда же нам ходить? У меня промысел извозный. Не до этого… И до сей поры свара-то не улеглась… Одни подбивают на городовое положение перейти, а другие ни под каким видом не соглашаются…
Ходоков посылают в губернию, и сборы всякие…
Намеднясь и с меня содрали целую трешницу… А нам со старухой и так хорошо!.. Нешто плохо, старая? — весело крикнул он жене. — Коли будем тосковать, можно и еще в дом взять паренька, что ли… Бог даст, вот такого молодца выходим, как ваша милость.
— Авось Бог пошлет! — подхватил Теркин. — Ежели младенец не крещеный, я в крестные пойду. Прощай, хозяйка!
И он вскочил на долгушу, крикнув Николаю:
— Теперь опять к становому!
XXXV
Становой жил в большой пятистенной избе, с подклетью, где прежде, должно быть, помещалась мастерская, и ход к нему был через крытый, совсем крестьянский двор, такой, как у Николая, только попросторнее… С угла сруба белелась вывеска. На крыльцо вела крутая лестница. Ворота стояли настежь отворенными.
С долгуши Теркин окликнул сидевшего на завалинке человека, видом рассыльного, в рыжем старом картузе, с опухшей щекой, в линючем нанковом пиджаке.
— Становой дома?
— Дома… Пожалуйте!..
Рассыльный подошел, и Теркин сейчас же узнал в нем писаря Силоамского, того самого, который присутствовал при его наказаний розгами в волостном правлении и острил над ним.
Кровь бросилась ему в лицо.
— Вы кто здесь, служащий? — спросил Теркин, сдерживая свое волнение.
— При становом состою, ваше благородие, вестовым. стр.309
Весь облик бывшего писаря, цвет лица, воспаленные глаза, обшарпанность одежды показывали, что он стал пропойцей, наверно выгнан был с прежней службы и теперь кормится у станового, без
