И она опустила жирный указательный палец вниз, к полу, желая показать, что «тот», то есть повар Филат, там внизу.
— Беда еще небольшая, — успокоительно заметил Пирожков, — он ведь и хотел прислать приказчика.
Но Дениза Яковлевна заволновалась. Она не знает, что с ним говорить, не побывав у Гордея Парамоныча.
— Так ему и скажите… Он подождет…
— Mais il est capable de faire une saisie!..[139]
— Какая saisie?.. — остановил ее Пирожков. — Ему не нужно прибегать ни к каким мерам. Ведь здесь и без того все принадлежит вашему Гордею Парамонычу.
— Dieu! Dieu![140] — заплакала Дениза Яковлевна и схватилась за голову.
Предстояло повторение вчерашней сцены. Пирожков чуть заметно поморщился. Искренне жаль ему было француженку, но и очень уж она его допекала своей тревожностью. Он видел, что она ничего не добьется. Дениза Яковлевна, кроме гонора женщины, смотрящей на себя, как на тонко воспитанную особу, приобрела в Москве чисто русское барство… Ей не по чину было кланяться всякому приказчику в сибирке и ладить с пьяным поваром, хотя бы это был вопрос о куске хлеба.
— Parlez lui, de grâce…[141] — упрашивала она Пирожкова.
— Позовите его сюда…
— Non, non…[142] я уйду!..
И она убежала опять к себе. Пирожков дошел до передней, где приказчик кланялся ему уже раз, когда он проходил мимо, и окликнул его:
— Вы от Гордея Парамоныча?
— Так точно, — мягко ответил приказчик и сейчас же встал.
— Пожалуйте сюда…
Приказчик стал у порога гостиной. Пирожков объяснил ему, что Дениза Яковлевна сама поедет к его хозяину, а он будет так добр и обождет или съездит с ней вместе.
— Да это они напрасно-с, — заговорил приказчик, посматривая на пол и вбок, — Гордей Парамоныч мне препоручили. Со мной и документик, доверенность… если мадам сумлевается… а так как по описи надо принять все и расчет за три месяца…
Пирожков потрепал его по плечу и тихо сказал:
— Вы, дружище, успеете… а она дама, надо же и ей уважение сделать…
— Это точно… Я подожду-с…
— Вы уж без Денизы Яковлевны ничего не производите… она боится…
— Что ж я могу без них? Напрасно они беспокоятся…
Приказчик тряхнул волосами и прибавил:
— Женское дело!.. Известно.
VIII
Варя сбегала за извозчиком. Дениза Яковлевна надела на голову тюлевую косынку, на шею нитку янтарей и взяла все свои книжки: по забору провизии, приходо-расходную и еще две каких-то. Она записывала каждый день; но чистого барыша за все три месяца приходилось не больше ста рублей. Она успела рассказать это Пирожкову, пригласив его к себе в комнату еще раз.
— Знаете, — шепнул он ей, — для своего спокойствия, возьмите вы его с собой… приказчика…
— Он не поедет…
— Поедет… я ему скажу!..
В передней мадам Гужо гордо поклонилась приказчику и предоставила Пирожкову переговорить с ним.
— Вот они, — указал Иван Алексеевич на француженку, — просят вас с ними доехать до Гордея Парамоныча.
— Да я и здесь подожду-с… ничего…
— Успокойте… даму, — с комической миной сказал Пирожков.
Приказчик помялся на одном месте, повернул голову к двери в коридор, точно поджидая, не появится ли оттуда его благоприятель повар, и выговорил:
— Это не суть важно…
Он взял со стула свою барашковую шапку и отошел к двери.
— Сейчас… шубенка моя в кухне…
Дениза Яковлевна, в шелковой беличьей ротонде, громко дышала и натягивала новую черную перчатку на левую руку.
— Вы видите, он смирненький, — сказал Пирожков.
— Oh! Ces moujiks! La perfidie même!..[143]
Наконец-то она уехала; но Пирожков должен был обещаться не выходить из дома и дожидаться ее, — Гордей Парамоныч в пяти минутах езды, на бульваре.
— Чаю вам, барин, или кофею? — спросила Варя, почувствовав к нему большое сожаление.
— Все равно, чего-нибудь… сюда.
Наверх он уже не хотел подниматься на каких-нибудь полчаса. Варя поставила ему большую чашку кофею на столик около двери в комнату мадамы, под гравюру «Реформации» Каульбаха, к которой Пирожков сделал привычку подходить и в сотый раз разглядывать ее фигуры. Принесла ему Варя и газету.
Пирожков остановился перед окном, наполовину заслоненным растением в кадке. Шел мелкий снежок.
Сбоку, влево, виден был конец бульвара, вправо — пивная с красно-синей вывеской. Прямо из переулка поднимался длинный обоз, должно быть с Николаевской железной дороги. Все та же картина зимней будничной Москвы.
Раздался громкий, нервный, порывистый звонок.
'Это madame', — подумал Иван Алексеевич, и его доброе сердце сжалось; звонок что-то не предвещал ничего хорошего, хотя мог быть такой и от радости.
Не снимая своей меховой ротонды, вкатилась Дениза Яковлевна в столовую, красная, и на ходу, задыхаясь, кинула ему:
— Venez, cher monsieur, venez![144]
Сибирка приказчика, успевшего сбросить с себя тулуп на лестнице, показалась в глубине анфилады.
'Вот наказанье!' — про себя воскликнул Пирожков, отправляясь вслед за мадамой.
— Oh! le brigand!..[145] — уж завизжала Дениза Яковлевна и заметалась по комнате.- Et lui, et sa femme, oh, les cochons![146]
Последовательно она не в состоянии была рассказывать. Наткнулась она на жену… та приняла ее за просящую на бедность… и сказала: 'Не прогневайся, матушка', — передразнила она купчиху.- Elle m'a tutoyé!.[147] — А сам давно ей «ты» говорил. Он только и сказал: 'Ты мне не ко двору!.. Тысячу рублей привезла ли за три месяца?! — Mille roubles..[148] — За дом мне четыре тысячи дают без хлопот!'
— И дадут, — подтвердил Пирожков.
— Je suis perdue!..[149] — уж трагически прошептала Дениза Яковлевна и упала на диван, так что спинка затрещала.- Il m'a donné mes quinze jours! Comme à une cuisinière!..[150]
Слезы текли обильно, за слезами рыдания, за рыданиями какая-то икота, грозившая ударом. Удара
