боялся Иван Алексеевич пуще всего.
— Вот что, — заговорил он ей так решительно, что толстуха перестала икать и подняла на него свои круглые красные глаза, полные слез, — вот что, у меня есть приятель…
— Un ami, — машинально перевела она.
— Палтусов, он с купцами в знакомстве, в делах.
— Dans les affaires, — продолжала переводить Дениза Яковлевна.
— Надо через него действовать… я сейчас поеду.
— Голубчик! Родной, батюшка мой! — прорвало француженку.
Она начала душить Пирожкова, прижимать к своей груди короткими, перетянутыми у кисти ручками.
— Oh, les Russes! Quel cœur! Quel cœur![151] — всхлипывала она, провожая его в столовую, где еще стояла недопитая чашка Ивана Алексеевича.
IX
— Вот это хвалю! — встретил Пирожкова Палтусов в дверях своего кабинета. — Позвольте облобызаться.
Иван Алексеевич проехал сначала в те меблированные комнаты, где жил Палтусов еще две недели назад. Там ему сказали, что Палтусов перебрался на свою квартиру около Чистых прудов.
Квартира его занимала целый флигелек с подъездом на переулок, выкрашенный в желтоватую краску. Окна поднимались от тротуара на добрых два аршина. По лесенке заново выштукатуренных сеней шел красивый половик. Вторая дверь была обита светло-зеленым сукном с медными бляшками. Передняя так и блистала чистотой. Докладывать о госте ходил мальчик в сером полуфрачке. В этих подробностях обстановки Иван Алексеевич узнавал франтоватость своего приятеля.
Первая комната — столовая — тоже показывала заботливость хозяина, хотя в ней и не бросалось в глаза никаких особенных затей. Тратиться сверх меры Палтусов не желал. Кабинет отделал он гораздо богаче остальных двух комнат — маленького салона и такой же маленькой спальни. Кабинет он оклеил темными обоями под турецкую ткань и уставил мягкой мебелью такого же почти рисунка и цвета. Книг у него еще не было, но шкап под черное дерево, завешенный изнутри тафтой, занимал всю стену позади кресла за письменным столом. Комната смотрела изящным 'fumoir'ом'.[152]
Пирожков и Палтусов не видались с самого Татьянина дня, когда они повезли «приказного» в веселое место.
— Чему обязан, — шутливо спросил Палтусов, вводя приятеля в кабинет, — в такой ранний час? Уж не в секунданты ли?
Он, на взгляд Пирожкова, пополнел, борода разрослась, щеки порозовели. Домашний синий костюм, вроде военной блузы, выставлял его стройную, крепкую фигуру. Пирожков заметил у него на четвертом пальце левой руки прекрасной воды рубин.
— В секунданты! — рассмеялся Иван Алексеевич. — Не те времена. Вы в губернии сильный человек, мы к вашим стопам прибегаем.
Палтусов подумал, что Пирожков дурачится, потом сел с ним на низкий глубокий диванчик на двоих. Обстоятельно, полусерьезно, полушутливо рассказал ему приятель историю 'о некоем поваре Филате, его друге приказчике, Гордее Парамоныче и его жертве — французской гражданке Денизе-Элоизе Гужо'. История насмешила Палтусова, особенно картина бушевания повара и поведение жильцов со старой дворянкой включительно, спустившейся вниз узнать, дадут ли ей завтракать на другой день.
Но лицо Ивана Алексеевича сделалось вдруг серьезным.
— Гогартовская сцена, — сказал он, — но ее ужасно жаль, она ведь очутится sur la paille,[153] как в мелодрамах говорится. Я подумал, что спасителем можете быть только вы.
— Почему? — со смехом вскричал Палтусов.
— Купцов много знаете…
— Вот что…
Но на вопрос, кто такой этот Гордей Парамонович, Пирожков затруднился ответить. Он не был уверен — прозывается ли он Федюхиным или Дедюхиным.
— Такого не знаю, — уже деловым звуком откликнулся Палтусов.
Ему рад он был услужить хоть чем-нибудь. Этого человека он выделял из всего московского обывательства и никогда на него и в помыслах не рассчитывал. Он записал его в разряд милых, бесполезных теоретиков и даже, когда раз об нем думал, сказал себе: 'Если Пирожков проест свою деревушку и я к тому времени буду в капиталах, — я его устрою'.
— Справьтесь, друг, справьтесь… Кто-нибудь из ваших знакомцев.
— Да кто он такой?.. ну хоть приблизительно.
— Кажется, кирпичом промышляет.
— Чудесно! Коли это так, тогда мы до него доберемся. Да позвольте, может быть, и я вспомню… Дедехин… Федюкин…
Палтусов начал припоминать. Пирожков окликнул его:
— Андрей Дмитриевич!
— Что прикажете, дорогой?
— Ведь купец в самом деле все прибрал к своим рукам… в этой Москве…
— А вы как бы думали? — с этими словами Палтусов вскочил и заходил перед диваном.
Он попадал на свою любимую тему.
— Вы дайте срок, — прибавил Пирожков, — тут еще другая история… вас тоже просить приказано… но только на обед… И здесь купец, и там купец…
— Раскусили? — с разгоревшимися глазами вскричал Палтусов, наклоняясь к гостю. — Я говорю вам… никто и не заметил, как вахлак наложил на все лапу. И всех съест, если ваш брат не возьмется за ум. Не одну французскую madame слопает такой Гордей Парамоныч! А он, наверно, пишет «рупь» — буквами «пь». Он немца нигде не боится. Ярославский калачник выживает немца-булочника, да не то что здесь, а в Питере, с Невского, с Морской, с Васильевского острова…
Речь Палтусова прервал звонок.
— Приемный час? — спросил Иван Алексеевич.
— Нет… я позднее принимаю… Это кто-нибудь свой. Может, Калакуцкий… мой, так сказать, принципал… Вот было бы кстати… Он, наверное, знает.
— Он ведь 'entrepreneur de bâtisses',[154] как в песенке поется?
— Именно.
Палтусов ввел в кабинет Калакуцкого и тотчас же познакомил с ним Пирожкова.
Иван Алексеевич не без любопытства оглядел фигуру подрядчика 'из благородных' и остался ею доволен; она показалась ему достаточно типичной.
— Душа моя, — торопливо захрипел Калакуцкий, — я к вам на секунду… завернул, чтобы напомнить насчет…
Он отвел Палтусова к окну и басовым хрипом досказал ему остальное.
Палтусов только кивал головой. По тому, как он держался с «принципалом», Иван Алексеевич заключил, что подрядчик им дорожит. Так оно и должно было случиться… Ловкий и бывалый молодец, как Палтусов, стоил дюжины подобных entrepreneurs de bâtisses, про которых поется в шутовской песенке… Пирожков стал ее припоминать и припомнил весь первый куплет: