— Почему же?
— Потому что ты… как бы сказать, Ваня… не сердись, милый… очень уж… вот, слово не дается… по одной доске идешь.
— Прямолинейный — хотела ты сказать?
— Да… ты не обижайся, Ваня! Господи! Будь у меня хоть маленький талант… только настоящий… Что может быть лучше сцены?
— Весьма многое!
— Ах, полно! Где же — скажи ты мне, пожалуйста, — может женщина так жить, чтобы дух захватывало? Выше не может быть наслаждения: увлекать публику. И самой забывать все, превращаться в то лицо, которое создаешь!
Надя с детства отличалась тем, что очень складно говорила, с отчетливой дикцией, контральтовым голосом. Заплатин давно соглашался, что она «речистее» его.
— Полно, так ли, Надя? — остановил он ее. — Этот мир — ужасный. Весь — из фальши и непомерного тщеславия.
— Не знаю, милый! Может, оно и так; но только искусство — и всего больше сцена — в состоянии так владеть тобою.
— Это еще не высшая задача.
— Ах, полно! Ты все про задачи. Ну, разберем это и с другой стороны. Ты сочувствуешь свободному труду женщины… чтобы она была вполне самостоятельна?
— Еще бы!
— Ну, и ответь мне: в какой карьере она может достичь того, чего достигает на сцене. А? В какой? Ни в какой! Ни медичкой, ни учительницей, ни писательницей она на первом плане не будет.
— Кто это сказал?
— Да оно так, Ваня. Мужчины везде стоят выше. Что же против этого спорить? Возьми ты литературу… за границей и у нас… за сто лет. Ну, две-три женщины, много пять — и обчелся, чтобы занимала в свое время первое место. А на сцене?.. Они царят!
— Положим.
Заплатин соглашался; но ему становилось почему-то жутко от того — в какую сторону шли мысли и мечты его невесты.
— Даже и не в главных ролях… Вчера та, что Машу играла… Тебя самого как она растрогала, а ты видал во второй раз.
— Чудесная натура!
— Ну, хорошо… А такая натура — вообрази ее учительницей или медичкой, что ли… Она просто будет нервная госпожа, каких сотни… Да что говорить!..
Надя поднялась и стала ходить по комнате.
Заплатин следил за ней глазами. Ее стройная фигура колыхалась в длинном пальто, которое она надела сверх юбки. Голову она немного откинула назад и правой рукой поводила в воздухе.
Он любовался ею.
— Где же быть, в другой работе — коли уже говорить только о работе, о профессии — Дузе, или Ермоловой, или другой какой артисткой, в те года, когда она владеет публикой? Ты скажешь — это все тщеславие, погоня за славой? Ну, прекрасно. Возьми трудовую сторону. Первая артистка на театре получает больше мужчины.
— Потому что у нее туалеты.
— Положим. Но если б и с даровым гардеробом — она получала бы больше… везде. Тут, Ваня, не в жадности дело, а в том, что ты — не то что на равной ноге с товарищами-мужчинами, а первый между ними — и никто не посмеет это оспаривать!
— Согласен!
— Нет, выше нет дороги! И еще раз скажу: будь у меня хоть не важный, да настоящий талант…
Надя не договорила и присела к самовару.
— Ну, да об этом что же мечтать!
И она стала его расспрашивать об университете, кого видает из старых товарищей, из настоящих своих однокурсников.
— Знаешь что, Ваня, — сказала она ему тут же, — я вижу, что ты точно в чужом университете себя чувствуешь… Так ли это?
— Немножко так, — грустно вымолвил он. — Есть такая оперетка… кажется, «Рип» называется. Так там человек сто лет спал мертвым сном — и вдруг появился среди своих земляков… Не то чтобы совсем, а вроде этого и я испытываю…
— А как рвался!.. Точно в землю обетованную.
— Что же все обо мне… Вот тебе-то надо своего добиться.
— Чует мое сердце, что у меня этот год зря пройдет.
— Не сокрушайся. Если не удастся сразу поступить… все- таки даром зима не пройдет… А там и я — вольный казак.
Он протянул к ней обе руки и влюбленно глядел ей в глаза, желая привлечь к себе.
Надя сначала оглянулась на дверь, потом дала себя обнять.
— Я и здесь точно под надзором, — сказала она полушепотом. — А в общежитие поступлю… тогда еще строже будет.
— Обойдется, милая!
И почему-то им обоим стало грустно. Ни в ней, ни в нем не было того настроения, какое могло бы быть.
Почему-то не болталось о тысяче вещей, точно они боялись коснуться чего-нибудь, на чем не сойдутся; а спорить не хотели.
— Пора мне идти! — сказал он, вставая.
VII
На курсы Надю не приняли — за недостатком свободных вакансий.
Заплатин ожидал этого; но все-таки сильно огорчился; больше, чем она сама.
— На будущий год примут! Не беда, Ваня! — повторяла она.
Но возвращаться домой сейчас же она не желала.
Да и ему была бы тяжела эта разлука, хотя про себя, раскидывая так и этак, он спрашивал: 'Что же она здесь будет делать?'
Насчет 'коллективных уроков' она ничего еще не решила; но что-то у нее в голове бродит, до чего она его еще не допускает.
И это начало его полегоньку глодать; но он не считал себя вправе допрашивать ее.
И все на одной и той же неделе случился еще неприятный для него 'инцидент'.
Надя сразу стала «обожать» театр, где они видели пьесу, из-за которой у них произошел первый крупный спор.
Давали вещь того же автора, написанную в таких же нотах.
Он опять восхищался актрисой, что играла тогда неудачницу, пьющую водку. И тут она неудачница, еще более жалкая; но молодая, трепетная, с несчастной страстной любовью, обреченная прозябать в глуши, работая, как крепостная, на своего фразера, бездарного отставного профессора.
Они оба восторгались этой исполнительницей; вместе и всплакнули в одном месте.
И вот на этом спектакле, в фойе, с ними повстречался
Элиодор Пятов.
