отчуждение от общества.
Напоминая, что в СССР и других социалистических странах тоже есть городские агломерации, притом не менее крупные, чем на Западе, советский демограф подчеркивает: у нас нет ни преступности таких масштабов, ни эпидемии самоубийств, душевных расстройств. Так что дело не в урбанизации самой по себе, а в социальных условиях, «психологическом климате».
И нельзя не согласиться с другим специалистом — профессором Н. Амосовым, когда он называет смехотворными столь частые в наши дни жалобы: «Ах, какая трудная (беспокойная, нервная и т. п.) пошла нынче жизнь!» Человеческий организм, поясняет киевский ученый, был сконструирован природой чрезвычайно надежно. В расчете на страх, крайнее физическое напряжение, на инфекцию, голод, холод. И все это непрестанно испытывал наш первобытный предок. Его жизнь — сплошные тревоги! — была куда беспокойней, чем наша со всеми ее треволнениями. Разве что он, не столь изнеженный, как мы, реагировал на все не так остро.
За десятки тысячелетий гомо сапиенс мало изменился биологически. И все же, спору нет, цивилизация наложила на нас какой-то отпечаток. Какой же?
Обучение тренировало и развивало мозг. Все заметнее давало знать о себе именно человеческое, даже «слишком человеческое». Наши недостатки суть продолжение наших же достоинств: развитое воображение выливается порой в мнительность. Возникают преувеличенные страхи перед реальными и мнимыми угрозами.
Законное беспокойство о чистоте окружающей среды не для всех стало новым стимулом заботы о ней. Для многих оно обернулось настоящими фобиями, навязчивыми состояниями тревоги. Тем более что на Западе оно приняло масштабы очередной истерии, на сей раз экологической. И тому немало способствовали иные политиканы, воспользовавшиеся случаем, чтобы отвлечь массы от политических протестов, сосредоточить внимание на экологических, а не экономических кризисах.
Впечатлительные натуры, даже не робкого десятка, особо побаиваются «радиации», хотя «атомный» век практически не увеличил ее по сравнению с каменным (троглодит просто не ведал, что подвергается действию космических лучей, а также земной радиоактивности). Логично поинтересоваться: а что потом?
Предположим, что к 2000 году все электростанции окажутся атомными. Уровень радиоактивности в атмосфере, вероятно, повысится. Но по-прежнему останется безопасным. Мало того, он будет в 1000 раз ниже терпимого, допустимого самыми строгими нормами.
А если все электростанции нового поколения окажутся обычными тепловыми? Тогда глобальное загрязнение воздушного бассейна может возрасти раз в 10 по сравнению о нынешним, которое в иных местах уже переходит границы дозволенного. Но и здесь выход есть — совершенствовать очистные сооружения. Правда, они становятся все дороже. Уже сегодня они стоят порой не меньше, чем само предприятие, для которого предназначены. Невыгодное дело? Да, если рассуждать с позиций отдельного бизнесмена или даже монополистического объединения.
При социализме с его всенародной собственностью на средства производства, на все естественные богатства вопрос о прибыльности не упраздняется. Но решается иначе — в интересах всего общества, с государственной, а не узковедомственной точки зрения. На благо всей страны, всех нас, во имя будущих, а не только нынешних поколений.
Это понимают здравомыслящие люди во всем мире. Один из авторитетнейших экологов нашего времени, Барри Коммонер (США), говорит, что «экономическая система, базирующая на
Между тем телохранители одряхлевшего строя твердят: «Капитализм вечен». И вот «разочарование в прогрессе», столь распространенное сейчас на Западе. Высказываются мнения, будто цивилизация вообще немыслима без «вредных осадков». Что та же угроза якобы неотвратимо надвигается и на «третий мир», где она пока не столь велика. Но опыт первого социалистического государства показывает, где выход из кажущегося тупика.
Впрочем, и без «экоистерии», без «атомофобии» есть благодатная почва для «болезней цивилизации», возникающих вопреки знаменитому «из ничего — ничто».
Чем настороженней вслушивается в себя человек, тем чаще нашептывает ему «внутренний голос» симптомы всевозможных недомоганий (сердцебиение, покалывание, зуд и т. п.). «У тебя жар!» — и вот иного и нас бросает в холодный пот, хотя речь идет о повышении температуры на доли градуса из-за пустякового местного воспаления. Бывает, такое считается вполне достаточным поводом для того, чтобы сломя голову бежать к врачу, потом в аптеку, наконец, приковать себя к постели, глотать таблетки, порошки, микстуры. А мы знаем: своим нежелательным побочным действием они могут вызвать недуг посерьезнее того, против которого направлены. Так и впрямь можно сделать из мухи слона. Устранить нелепость «чем больше лекарств, врачей, больниц, тем больше пациентов» — значит не просто сократить смертность в цветущих возрастах. Это реальная перспектива прибавить не только годы к жизни, но и жизнь к годам. Иначе через несколько десятилетий одна половина населения будет болеть, а другая лечить ее.
— Но никакое «самоисцеление» немыслимо без докторов: «самолечение»-то ведь недопустимо! Так что если «первая скрипка» — любой из нас, то «дирижер» — именно врач, квалифицированный специалист.
— Да, и прежде всего специалист нового типа — скорее по здоровью, чем по болезням. Сами врачи заговорили о «новом курсе» в медицине, о необходимости преодолеть долго бытовавшую недооценку естественных защитных сил, которыми располагает наш организм в борьбе с болезнями и смертью.
— Невольно вспоминается: «врачу, исцелися сам».
— Но не следует забывать: врач — «дирижер», а «первая скрипка» — сам пациент.
Кто бы мог подумать, что полемика ученых мужей завершится столь неожиданным образом! Один из них отважился на такое, в чем иной жрец Фемиды законно узрел бы покушение на человеческую жизнь, на тысячи жизней.
…Оно звучало как вызов на дуэль, это письмо солидного ученого, адресованное коллегам, тоже солидным ученым. «Глубокоуважаемые господа! — обращался к берлинским медикам мюнхенский профессор Макс Петтенкофер, крупнейший гигиенист XIX века. — Не откажите в любезности переправить мне коховскую „запятую“, наводящую на всех такой ужас. Я сумею доказать, что не так страшен черт, как его малюют».
Здесь несколько вольно и лишь вкратце передано содержание нешуточного послания, которое, как вы догадываетесь, было достаточно фундаментальным, дабы достойно представлять тогдашнюю эпистолярную манеру «сумрачного германского гения», никогда не гнавшегося за сомнительным в своем легкомыслии лаконизмом.
Если бы Роберт Кох знал, для чего понадобились возбудители холеры самому авторитетному из самых ярых его критиков!
Получив пробирки со смертоносными вибрионами, тот выбрал одну из них, снабженную особенно устрашающим ярлычком. Затем приготовил для себя раствор питьевой соды, заполнив им чайный стакан лишь наполовину. Решительно влил туда жидкость, содержавшую добрый миллиард микробов. Жестом Сократа, бестрепетно взявшего кубок с цикутой, чтобы принять яд, Петтенкофер поднял сосуд со странной смесью, словно бокал с рейнвейном…
Все это происходило на глазах у свидетелей, понимавших, для чего профессор готовит свой «коктейль», и тем не менее побледневших от недоброго предчувствия. И вот свершилось: крупнейший
