— Северянина?!
— Вы не представляете, какое это сокровище в моих условиях. Валя, у тебя есть его стихи?
— Есть.
— Принеси сюда.
Я принесла, Ольга, полистав немного, нашла:
— Вот, например, представьте, я целый день вижу измученных, одетых в лохмотья людей, да и сама в ватнике, нос от мороза шелушится, руки огрубели… прихожу в свою лачугу, открываю книжку и читаю:
Прочтешь и даже смешно делается. Такая вычурная нелепость, а ведь красиво! Или вот еще:
Ведь такие слова, такие образы даже из памяти людей ушли. Это такое далекое, просто не может тебя касаться, привлекает только красота и музыка стиха. Представляешь?
— Представляю… Но не кажется тебе, что это похоже на извращение? Знаешь, как у Достоевского: Лиза говорит Алеше '…хочу смотреть на мучение ребенка и есть ананасовый компот'.
Ольга покраснела от негодования.
— Ну, ну, Валя, ты перегибаешь палку — заступился за нее Сережа, — Оля защищается от жуткой действительности контрастом, а Лиза хотела создать жуткий контраст для себя. Это совсем не одно и то же. А я, Оля, у Северянина люблю только одно стихотворение; и, по-моему, если бы он написал только его одно, то и за это ему честь и слава. Это 'Русская'… Не пора ли обедать?
— Ольга, — спросила я ее после обеда, — а тебе не страшно работать с заключенными?
— Валя, как ты можешь так говорить! Ведь в лагерях сидят, главным образом, русские крестьяне, самая работоспособная, лучшая часть крестьян, хозяева. Они такими и остались.
— Ну, там ведь есть разные другие… Я думаю все они озлоблены и работать с ними не легко.
— Разные другие, на общих редко работают. Хотя у меня работал интересный тип — матрос с 'Потемкина'. Здоровый дядя и страшно обозленный. Представляешь, делал революцию, а попал в лагерь как контрреволюционер. Рассказывал, что он один из первых вступил врукопашную с офицером. Ему офицер штыком распорол грудь; метил в сердце, но штык скользнул по ребрам. Громаднейший шрам остался! При рассказах о своих злоключениях он всегда задирает рубаху и показывает шрам.
— Что-нибудь рассказывал о бунте на Потемкине?
— Немного рассказывал. Говорит: 'не верьте, что в кино показывают, все брехня, никаких червей в мясе не было, кормили хорошо'.
— Чего же они восстали?
— Говорит, сагитировали их революционеры, а они, дураки, поверили. А остальные крестьяне, какими были в деревне людьми, такими и остались. Ах да, ведь я тебе еще не сказала, дома-то я была по декретному отпуску. У меня дочка родилась. Так вот, когда рабочие узнали, что я беременна, а я скрывала до шести с половиной месяцев, так они меня прямо оберегать стали. Укладываем арматуру, так десятник клянется, что все сделает правильно, лишь бы я в кессоны не спускалась. Я, конечно, все равно спускалась и осматривала арматуру перед заливкой бетоном, но никогда огрехов не находила.
— Выходит, ты их клятвам не особенно доверяла.
— Дело не в клятвах. Заключенные обессилены, а работают по одиннадцати часов. Боялась, что ошибутся. Технически работа для меня интересная, но противно участвовать в строительстве каторжанами. При первом удобном случае перейду оттуда.
— Вот тебе удобный случай: дочка родилась.
— Я и собираюсь им воспользоваться.
Когда мы остались одни, я спросила:
— Ольга, а где же твоя дочка?
— Оставила у родителей. Я рада, что родилась девочка, не люблю мальчишек.
— Рада, а оставила у мачехи! Разве нельзя было взять с собой?
— Нет, условия для ребенка не хороши, да и занята я целыми днями.
— А есть ли у твоей дочки отец? — поинтересовалась я.
— Какая ты смешная, конечно, есть отец. Это не было непорочное зачатие, ну, а мужа, если ты об этом спрашиваешь, у меня нет.
— Ты все такая же, Ольга.
— Валя, ну скажи, зачем мне муж? В жизни так много интересного, так много дела, которое хочется сделать! Я просто не хочу тратить силы на семью, не хочу себя связывать. И так много ограничений, которых невозможно избежать, я не хочу добровольно брать на себя еще одно ограничение — семью.
— Но если ты полюбила человека, иметь с ним семью это не ограничение.
— Я не полюбила человека.
— А дочка, ты же собираешься взять ее к себе?
— Возьму, когда она сама будет в состоянии смотреть за собой и помогать мне. Сказать тебе откровенно, я родила ребенка потому, что мне хотелось его. Хочется, чтобы у меня на всю жизнь был родной, близкий человек. Как встретила подходящего отца, так и родила.
— А что думает об этом отец?
— Отец? Он ничего не думает. Разве мужчины думают о ребенке в таком случае?
Я вспомнила, что Максим, ее прежний приятель, 'думал' в таком случае и не хотел, чтобы у нее был от него ребенок.
— Он не из заключенных?
— Нет, инженер, как я.
— Вероятно, твоя дочка захочет потом узнать, кто ее отец?
— На память для дочки я запишу на бумажке имя отца и все, что о нем знаю… Расскажи, Валя, ты с Максимом переписываешься?
— Иногда, очень редко. Он перевелся на работу в Ленинград, уже доцент. Женился, и у него есть дочь.
— Которую он, наверно, назвал Валентиной?
— Ты угадала, — засмеялась я.
— Угадать нетрудно. На ком он женился?
— На химичке, она была на втором курсе нашего института, когда мы кончали.
— Ты ее знаешь?
— Очень немного. Хорошенькая блондинка, небольшого роста, лет на восемь моложе его. Кажется, неглупая. Она комсомолка, учиться приехала из Донбасса, отец шахтер… Не знаю, хорошо живут или нет, он
