В груде хлама торчит чья-то пухлая резиновая рука. Потянула – оказалась любимая кукла детства, – огромный немецкий пупс в натуральную величину младенца. Что я только ни делала, чтобы мне купили ее! И безутешно плакала в отделе игрушек, и хорошо себя вела целых два дня, даже мороженого не требовала. Я все боялась, что куклы закончатся к тому времени, когда родители соизволят наконец купить мне мою мечту (в детстве еще возможно купить мечту). И каждый раз, когда я врывалась в свой любимый отдел, мое сердце трепетало – а вдруг пупса продали?! Но кукла по-прежнему красовалась на верхней полке в нежно- голубом костюмчике из тонкой фланели. Не покупали ее, вероятно, оттого, что стоила она по тем временам немалых денег – то ли 12 рублей, то ли 25 – сейчас уж не припомню. В один прекрасный день мама взяла меня за руку и сама привела в отдел игрушек. Через какое-то мгновение я стала счастливой обладательницей пупса, который сейчас валяется с растопыренными руками в груде мусора. Теперь он не нужен мне!
Странные все-таки это субстанции – время, память… То, что тебе кажется сегодня необходимым, то, без чего ты сейчас не можешь жить, спустя годы становится ненужным, бесполезным и никчемным; осаждается где-то на самом дне памяти и всплывает лишь, когда что-то напоминает тебе об этом. Неужели так произойдет и с моей любовью к Кронскому? Неужели он тоже потеряется и канет на то самое дно? И лишь какая-то незначительная деталь – цветок, запах или пейзаж – заставит меня вспомнить о нем?
Теперь, когда я нахожусь вдали от «Лучшего человека нашего времени», должна признаться, что то сильное чувство, которое я испытывала к нему, еще не угасло и я все еще продолжаю думать о сочинителе детективов. Глупо скрывать очевидное, к тому же от самой себя.
Мои размышления прервал подозрительный шелест в дальнем углу чердака – обнаглевшие крысы, ощущавшие себя тут полноправными хозяевами, привыкли к моему присутствию и поспешили о себе заявить, что заставило меня немедленно приступить к поиску старой одежды.
В качестве трофея я притащила на второй этаж протертые, изъеденные до колен джинсы и полинялый свитер. Хоть что-то! Я и этому была рада.
Дни в деревне протекали как-то странно, не как в городе – они то неслись с невероятной быстротой, то растягивались, словно густая патока. Теперь я обитала одна на втором этаже, но никакой возможности хоть что-нибудь написать не было – то с первого этажа доносились обрывки эмоционального разговора между мамашей и Николаем Ивановичем, то мама журила своих питомцев, постоянно хлопая дверьми, а через каждые двадцать минут я слышала ее неторопливые шаги на лестнице, тяжелые вздохи и причитания. Так что очередная фраза, которую я пыталась написать, зависала на самой середине, ожидая завершения…
«Я больше не могу!», «Глаза б мои его не видели!», «Я по тебе уже соскучилась, поговори со мной!», «Я тут одна, как в пустыне!» – обычно говорила она, а после обеда:
– Да хватит тебе сидеть, пойдем, погуляем! Где ты еще воздухом подышишь, как не в деревне?!
И мы отправлялись на прогулку. Всю неделю наш променад заключался в том, что мы неторопливо добирались по безлюдной дороге до соседней деревни. Когда я впервые вышла на прогулку и окинула взглядом тот простор вокруг себя, который и обозреть-то до конца было невозможно, я забыла обо всем на свете – и о Кронском, и содружестве – короче, о своей московской жизни. Глаз мой никогда ничего подобного не видел: бесконечные поля искрящегося голубоватого (будто кто-то невидимый умело и равномерно присыпал их синькой) снега, а где-то далеко-далеко, словно мираж, виднелся серебристый темно-малахитовый лес. Этому однообразному величественному пейзажу не было конца – он лишь прерывался соседней деревушкой, где в морозный зимний воздух вливался сладковатый запах дыма из труб. А дальше опять снег и темная каемка леса вдалеке.
Маршрут наших с мамой прогулок изменился после того, как мы встретили госпожу Попову. Лет десять назад она переехала сюда из Москвы, сдав квартиру в городе. Ей 69 лет. За глаза мамаша упорно меняла ударение в фамилии соседки со второго на первый слог, заменяя начальную букву «П» на «Ж», что звучит крайне неприлично.
– А чо это вы все в ту сторону ходите? – спросила она, поравнявшись с нами и показывая пальцем – они у нее какие-то несуразные – кривые, длинные и толстые одновременно. – Мы с бабами у лес ходили. А вы чо не ходите?
Особой страстью госпожи Поповой было коверканье слов – так что поначалу и не поймешь, о чем она говорит. Однажды она рассказывала, как приехала в гости к дочери и зятю:
– Пока по ступениякам-то подылась, а их 58, я сосчетала! – кричала она, растопырив нескладные пальцы. – В дом-то ворвавшись, сумки как кину, – в слове «кину» ударение неизменно ставилось на букве «у», – и сразу в туфалет. А мои-то шпионов жарят. Любят они шпионов есть! Оказалось, у зятя рождение. А я забула.
– Но потом-то поздравили, наверное, подарили что-нибудь? – осведомилась мама.
– Вот ишчо! – воскликнула госпожа Попова, будто ей нанесли смертельную обиду. – В жисти никого не проздравляла!
Как потом выяснилось, шпионами она называла грибы шампиньоны.
Другой ее страстью было хвастовство, что у нее, мол, все есть и ей ничего не надо. Как-то раз она даже затащила маму в избу и принялась выдвигать всевозможные ящики, приговаривая:
– Погляди-кась, во! Конфекты и такие, и сякие! Две упаковки бананов! А это, это, – задыхаясь, распахнула она холодильник. – «Ножки Буша». Пять коробок! Да! Все у меня есть! Мне мои из Москвы привозят. Я им сальца, а они мне вот!..
И третьей страстью Поповой было стремление к наживе – так что по приезде в деревню из-за этой своей последней страсти она чуть было не перетравила всех жителей. Госпожа Попова где-то краем уха услышала, что самогон можно изготавливать на кетчупе. Поначалу все накинулись на невиданную новинку, не ожидая подвоха, а наутро всем миром пошли к «отравительнице», твердо решив забить ее до смерти дубинками. Госпожа Попова избежала смерти только благодаря тому, что заперлась на все замки и две недели из дома носа не казала.
– Как же в лес-то пройти? Там же сугробы! – удивилась мама.
– Ничего-того подобного! – победоносно воскликнула Попова (а голос, надо заметить, у нее препротивный – громкий, базарный, переходящий в визг). – Мы с бабами собралися, валенки нацепили и друг за дружкой, следок в следок, ножка к ножке три дня ходили и тропку протундырили. Крысота там, Полин, ну просто описанная! Сходите, поглядите! – сказала она, обнажив гнилые, торчащие в разные стороны зубы.
И мы отправились по «протундыренной» стежке через поле в лес. Очутившись в лесу, от «крысоты» у
