В эти первые августовские дни, как засидевшаяся в конуре собака, он вертелся вьюном от утра до вечера. Носился по набережной, встречал знакомых, втягивая их в свои автопробеги, освоение новых безлюдных мест, строя все новые планы. И вправду, он как будто с цепи сорвался. С раннего утра — путешествия, по ночам — танцы, музыка, гулянье вдоль пляжей. Бог мой, как любил он все это — холодную гладь лунной дорожки, бегущей по воде, темные влажные дюны за спиной, как нетерпеливо наслаждался присутствием Валды, ее красотой. Потом он немного успокоился, все вошло в курортную колею, а московские дела — как отрезало.
Стояли необычные для августа в этих местах теплые дни. И теперь, с утра, они никуда не летели, они выбирали дюну подальше от всех, у сосен под откосом, зарывались в песок, пока кожа не раскалялась, потом с шумом и брызгами бежали в море до глубокой воды и плыли, почти касаясь друг друга, молча, сосредоточенно, как зачарованные.
Так было до обеда. Потом они заскакивали в закусочную, проглатывали второе, снова садились в машину и неслись. Каждый раз в другое место. В условиях Рижского взморья «Крокодил» был лампой Аладдина и скатертью-самобранкой, вместе взятыми. Они катали по разным радиусам рижских замечательных дорог — в Сигулду, Майори, на речку Гауя, где в густом сосняке спрятался поселок Мурьяно. Потом, усталые, пьяные от езды, впечатлений и моря, они часами в сумерках лежали не двигаясь, с ощущением безмерного покоя. Она перебирала пальцами песок и сыпала ему на спину, он протягивал руку, дотрагиваясь до ее плеча.
К вечеру собирались тучи, становилось влажно, прохладно, поверх платья она надевала дождевую курточку, ее распущенные пепельные волосы, днем блестевшие как мокрый спелый крыжовник, становились темными, тяжелыми, оттеняя тонкий профиль с острым носом и подбородком.
Ему бы за это время подладиться к тете, договориться, как быть дальше и где развернется их с Валдой совместная жизнь. Но он боялся тетиной суровости и практицизма, ему не хотелось портить объяснениями эти три недели, доставшиеся с таким трудом. Он откладывал разговор на предотъездный день.
В пятницу, когда оставалось шесть дней, Родион увидел у светофора Домского собора спортивную машину. Красная машина шла под номером 60, явственно черневшим на ее боковых дверцах. Через несколько мгновений машина притормозила у тротуара и из нее выскочил Саша Мазурин.
— Ты на гонки? — спросил он, как будто встретился с Родионом на улице Горького в Москве и спрашивает, не выпить ли им пива.
— Гонки? — Родион улыбнулся. Это было в Сашкином стиле.
— Шоссейно-кольцевая гонка. На первенство Союза. Ты что, не в курсе?
Саша показал на крупные плакаты, развешанные повсюду. Они не раз мелькали перед носом Родиона, но он не вник в их содержание.
— Ух ты! — поразился он. — А ты что, выступаешь? — недоверчиво обернулся он к Саше.
— Угу, — кивнул тот.
— Так, может, зайдешь перед гонкой? Ты где остановился? — вскрикнул Родион.
— Нигде, — пожал плечами Саша и показал на машину.
— И ночуешь в машине? — восхитился Родион.
— Естественно.
Он был просто неподражаем, этот Сашка. Ни тени изумления. Ну, подумаешь, встретились. Ну, что особенного — гонки. Сидим в машинах, ночуем здесь же, нормально. Порядок.
— А контрольный заезд?
— Был сейчас. Завтра в себя приходим и изучаем окрестности.
— Так ты что, сегодня и прибыл? Самолетом?
— Да нет же. — Саша улыбнулся и снова показал на машину: — На ней и приехал.
Родион опешил. Значит, 1150 километров без гостиницы, всю ночь и день? Потом контролька, на скорую руку достопримечательности. И на другой день гнать на первенство?
— Именно, — улыбнулся тот.
— Ну ты даешь, — Родион не знал даже, что сказать. — Запиши адресок-то, — заторопился он, вспомнив о времени. — Познакомлю со своей Валдой. Постой, — пришла ему в голову идея. — Говоришь, первенство? В субботу и воскресенье?
Саша кивнул.
— А где?
— Трасса Бикерниеки. Тут недалеко. Любой таксист покажет. — Саша начал садиться в машину. — Я выступаю в воскресенье. — Коренастое тело его с трудом протиснулось в дверцу красного «Москвича». И Родион снова поймал себя на мысли, что это было бы так здорово — трасса, гонки...
Впрочем, само предположение, что Саша может участвовать в гонках, получать призы, всегда казалось Родиону крайне удивительным. По видимости, ничто под луной не могло заставить Мазурина спешить куда-то — тем более к финишу. Вялый, грузный в походке и движениях, он, казалось, не обладал чувством времени и был человеком, сделанным совершенно из другого материала, чем те, что дерутся за первые места.
Для Родиона, стремившегося все охватить сразу, которого всегда куда-то несло, и, уже придя в одно место, он опаздывал в другое, — это Сашино нутро было непостижимо. Саша никогда вообще не спешил. Он мог прийти на минуточку и засидеться до ночи. Перечислять уйму того, что немедленно предстоит сделать, и засесть с ребятами на два часа за дюжиной пива. К тому же в быту Саша начисто был лишен рефлексий. Сидеть на месте или ехать, пойти на фильм или посмотреть футбол? Казалось, вся воля, хватка, талант существуют в нем совершенно для другого, начисто отсеченного от его будничных привычек.
Родиону же, наоборот, все, что он задумывал, надо было делать немедленно, а если уж ему хотелось чего-нибудь, то уж только этого.
Но в результате как-то получалось все шиворот-навыворот. Непонятно как, но Саша Мазурин все успевал: работать, участвовать в гонках, готовить к соревнованиям девять спортивных машин, получать для спортлаборатории новые автомобили, испытывать их и разъезжать в разные концы Союза к разного рода клиентам по рекламациям. А Родион не успевал ничего.
— Если соберетесь, — сказал Саша, прощаясь, — номер мой 00-57. Проба. Порядковый, как видишь, — шестьдесят. — Хлопнула дверца, взревел мотор, и Мазурин сорвался с места.
Рижане восхищенно глядели ему вслед.
...К идее гонок Валда отнеслась равнодушно.
Под вечер они лежали на песке, прислушиваясь к ветру с моря.
— Прекрасно, милый. Поедем обязательно, — сказала она, медленно перебирая кончиками босых пальцев ног кремовый песок. — Только бы долежать так до гонок, никуда не двигаться. — Она дотронулась до него, лениво растрепала волосы. — И ни о чем не думать.
— Тебя что-то беспокоит? — спросил он, поглядев на нее.
— Ну зачем ты так? — вскинула она брови. — Что меня может беспокоить?
На ужин тетя Дайна приготовила вареники с вишнями, испекла необыкновенно вкусный яблочный пирог и заварила кофе как-то по-своему, на пару?, как только истинные кофеманы умеют его заваривать. Казалось, она старалась принять их по-особому.
Поджарая, с выпирающими из-под открытого платья ключицами, она и трех слов еще не сказала за весь вечер. Только угощала, «Ешьте это», «Ешьте то», «Попробуйте печенье и варенье попробуйте», но все это будто относилось не к Родиону, а было формой гостеприимства, традиционного в этом доме. Ни разу тетя Дайна не обратилась к Родиону, не улыбнулась ему, но он все время ощущал ее напряженное внимание к каждому его жесту, слову. Родион, привыкший шумно выражать свои мысли и чувства, никак не мог приспособиться к этой молчаливости. Он степенно жевал пирог и пил кофе, и хвалил все, скучно, прилично, еле сдерживая нетерпеливые вопросы. Ему, к примеру, хотелось расспросить тетю о ее родных детях, сводных сестрах Валды. Он не мог взять в толк, почему о них ни слуху ни духу, а на удочеренную Валду приходится такая всеохватывающая забота тети.
— Где же дочки ваши, — не удержался Родион, — не в Риге?
— Почему же, — пожала плечами тетя Дайна. — Две в Риге. Одна в Ленинграде. А вы что,
