в сторону, к стене. Его окружили разгоряченные взмыленные люди, буравя взглядами, полными ненависти.
— Сагида убил, шакал! — выкрикнул кто-то.
Чамсурбек резко обернулся, обвёл бешеным взглядом горцев, ворвавшихся вместе с ним на второй этаж. Они стояли вокруг него — шумно дышащие, со съехавшими на затылки папахами. Сагида среди них не было.
— Что? Убил?!
Оставив раненого, все метнулись назад, к лестнице. Сагид лежал у самого её основания, на первом этаже, нелепо разметав ноги в стороны и растопырив руки. Голова его была неестественно свёрнута на сторону, и застывший взгляд глубоких карих глаз уткнулся в каменную стену. Чамсурбек, первым сбежав по ступенькам вниз, присел возле него на корточки, потряс за плечо.
— Сагид, — позвал он ошалело. — Сагид.
Тот не шевельнулся. Тогда он схватил его руку и потянул на себя, пытаясь прощупать пульс. Но рука оказалась вялой и неживой, и под влажной кожей запястья ничего не билось и не пульсировало. Тело медленно наливалось смертной тяжестью, чтобы сделаться вскоре стылым и недвижимым. Чамсурбек выпустил его руку из своей, и та, безвольно, словно нехотя, легла на земляной пол.
— Умер, — произнёс один из наклонившихся над Сагидом горцев.
Тогда Чамсрубек резко вскочил на ноги и, не глядя больше ни на кого, бешено ринулся наверх, обратно на второй этаж, где громко стонал и корчился от тяжёлой мучительной раны Омар.
Подлетев к нему, глянул с яростью, в упор, а затем вдруг поднял ногу и с силой наступил сапогом ему на живот, на самую рану. Омар заорал дико.
Чамсурбек надавил сильнее:
— Что, ишачий выкидыш, больно?! — выкрикнул он. — Скулишь, как щенок? А Сагид молчал. И мой отец терпит, умирает молча.
Собрав последние остатки сил, Омар обхватил ногу Чамсурбека своими перепачканными в крови пальцами, неожиданно извернулся и, рыча, с неистовой яростью умирающего впился зубами в голенище его сапога.
— Вот бешеная собака! — воскликнул кто-то с удивлением, — Загрызть готов.
Но Чамсурбек, выругавшись, снова ударил его прикладом по лицу, наотмашь. Омар разжал челюсти, тяжело откинулся на пол и больше не шевелился. Лишь только хрипел надсадно, и ещё живыми, полными жестокой муки глазами смотрел на своего кровного врага. И не было в них ни раскаяния, ни жалости к себе — одна лишь лютая ненависть и неистребимая животная жажда жизни.
Чамсурбек быстро вскинул винтовку и прицелился раненому прямо в лоб.
— Не убивай его, — произнёс немолодой уже горец, кряжистый, кривоногий, с глубоким сабельным шрамом через всю левую половину лица. — Этого шакала надо отвезти в район, и там судить как бандита и врага советской власти.
Палец Чамсурбека нервно заелозил по спуску.
— У меня отец умирает! — резко бросил он в ответ.
— Ты — коммунист. Ты не должен быть кровником.
— Он и Сагида убил! — выкатив глаза, вскричал Чамсурбек неистово. — Сагида! Ты что, не видел?!
Ему не ответили. Все стояли молча, не шевелясь, дыша прерывисто. Кривоногий со шрамом не возразил более ничего, потупился и отворотил лицо. И Омар затих, неотрывно глядя в глубокую пустоту направленного на него дула винтовки, где затаилась смерть. Его разбитые губы подрагивали, вздувая в уголках красные пузырьки, а глаза расширились и сделались неподвижными.
Чамсурбек выстрелил. Тело Омара резко дёрнулось. И замерло.
— Он же Сагида убил только что! Сагида убил!! — ревел Чамсурбек.
И в ярости, в отчаянии, в бешеной злобе на самого себя, понимая в глубине души, что совершил сейчас уже настоящее убийство, срывающейся рукой передёрнул затвор. И выпустил в уже мёртвого Омара ещё одну, последнюю в обойме пулю.
— Сагида убил!!!! — кричал он исступлённо и клацал пустым затвором, досылая несуществующий патрон в ствол.
А потом, словно очнувшись от липкого дурного сна, медленно опустил её, онемевшую, пустую. Разжал пальцы, и винтовка, упав, глухо ударилась об пол.
Тяжело дыша, облизывая языком пересохшие губы, он шагнул в сторону и, тряхнув головой, часто заморгал глазами, словно силясь понять, что же сейчас произошло, что он наделал.
Поглядел пристально на тело Омара. Его лицо превратилось во вспученную, вспаханную пулями кровавую массу, и брызги крови вместе с капельками мозга разлетелась повсюду, густо заляпав пол и сапоги Чамсурбека.
— Собаке — собачья смерть, — негромко, но внятно произнёс один из горцев.
Чамсурбек отворотил от убитого им человека лицо, подобрал винтовку и, повернувшись, быстро пошёл прочь. На первом этаже он остановился возле трупа Сагида, который всё также лежал на земляном полу, устремив тусклый неживой взгляд в шершавую стену. Посмотрел пристально, тяжко. Потом повернулся и вышел на улицу. Мельком глянул на громко воющую посреди улицы мать Омара. Та упала на колени и, раскачиваясь из стороны в сторону, воздев кверху руки, надрывно рыдала.
— Будь ты про-о-о-оооооокляяяяят!!! Будь прокля-я-я-яяяят!! — завидев Чамсурбека, исступлённо заорала она.
Он молча прошёл сквозь сгрудившуюся опять толпу и почти бегом бросился к дому.
— Будь прокляяяяяяят!!! — неслось ему вслед.
В сакле у Чамсурбека собралась уже почти вся родня. Когда он вошёл, все сразу замолчали, расступаясь и пропуская к отцу. Тот лежал на той же овчине неподвижно, с бледным восковеющим лицом, с предсмертно заострившимися чертами, и глаза его были закрыты. Вначале Чамсурбеку даже показалось, что отец уже умер. Он опустился на пол и с силой схватил отца за руку, сжал холодеющую кисть. Тот с трудом разлепил тяжёлые веки.
— Я… Я его! — выкрикивал Чамсурбек бессвязно, не будучи в силах сразу сказать всё до конца.
Вагид приоткрыл рот, но ответить ничего не смог. Веки его дрогнули и стали закрываться.
Чамсурбек похолодел и, схватив отца за плечи, приподнял, прижимая к себе. Его обагрённые, пахнущие свежей человеческой кровью руки коснулись лица старика.
Отец открыл глаза в последний раз.
— Это кровь Омара, — прошептал Чамсурбек. — Не моя.
Отец скривил рот, а потом повернул голову на бок и умер.
Похороны прошли вечером того же дня, на сельском кладбище. Хоронили двоих — отца Чамсурбека и Сагида. Собралось почти всё село — сотня мужчин недвижно стояла на поросшем травой пологом склоне. Они молчали и лишь время от времени, протяжно бормоча молитвы, проводили ладонями по своим заскорузлым, распаханным глубокими морщинами лицам, как того велит похоронный обычай. Чамсурбек стоял в изголовье могилы, горячими сухими глазами смотрел вниз, в продолговатый, вырытый в каменистой земле провал, накрытый длинной вечерней тенью окрестных гор, и был безмолвен, не молясь и не произнося ни слова. Пять лет назад он вот так же стоял на этом кладбище возле засыпаемой могилы, в которой лежала его умершая от туберкулёза жена.
В наскоро вырытые ямы опустили завёрнутые в саваны тела, заложили их камнями и засыпали землёй. Потом все разошлись по домам.
Ранним утром следующего дня Чамсурбек отправился в райцентр. Он знал, что уезжает надолго, быть может, навсегда. Ночью он твёрдо решил, что так и будет. Что теперь так и должно быть — именно так.
Он простился с матерью и сестрой сдержанно — у горцев не принято пылко проявлять чувства, и вышел из дома. Быстро оседлал колхозного коня, ибо путь предстоял неблизкий.
— Чамсурбек, — выйдя вслед за ним и не поднимая глаз, тихо спросила закутанная в чёрный платок мать. — Ты. Ты вернёшься?
