сработаются ли.
Миронов же, увидев в зале рояль, весь как-то просиял, подошел к нему, как бы невзначай дотронулся до клавиш. И рояль отозвался не какофонией звуков, а парой осмысленных музыкальных аккордов. И уже даже по этому можно было понять, что Миронов знаком с этим инструментом не понаслышке.
– Умеете? – с надеждой спросил Заболотный.
– Боюсь сказать «да», – ответил Миронов. – Когда-то меня чему-то учили, но я не был прилежным учеником.
– Попробуйте.
– Знаете, с возрастом стали хуже слушаться руки. Неоднократно в этом убеждался, – пожаловался Миронов. Но отказываться не стал.
Он поднял руки на уровень глаз и, массируя пальцы, стал ими как бы перебирать воздух. Затем пододвинул к роялю стул, удобнее на нем устроился. Для разминки несколько раз проиграл гамму. И лишь после этого, немного помедлив и сосредотачиваясь, заиграл.
Играл он что-то незнакомое. Может быть, импровизировал. Но это была музыка. Печальная, раздумчивая. Иногда пальцы ошибались, он поправлялся. Но всем было ясно: когда-то, очень давно, он действительно умел хорошо играть.
Заболотный обернулся к Кольцову, орлиным взглядом посмотрел на него. Надо думать, он не только оценил игру Миронова, но и был благодарен Кольцову за его настойчивость.
Тихонько пропела дверь, образовав узкую щелочку. И этот едва слышимый тонкий скрип громом отозвался в ушах Заболотного. Он быстро, на цыпочках, прошел к двери, гневно ее широко распахнул. И застыл. Под дверью, сгрудившись, вытягивая шеи, стояли все его мальчишки и девчонки и с восторгом вслушивались в доносящиеся из зала звуки.
Заболотный посторонился, чтобы детям было лучше видно и слышно играющего, и в такой, не очень удобной, позе застыл и сам.
Дети слушали музыку. А Заболотный стоял в двери и думал о том, что в его жизни было не так уж много счастливых минут и что эта – одна из них.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Глава первая
Только вечером Кольцов доложил Менжинскому о своем прибытии. Менжинский не был знаком с Кольцовым, впервые его видел, хотя слышал о нем много. Главным образом от Дзержинского.
Менжинский вспомнил, с каким захватывающим интересом Фрунзе слушал рассказ Дзержинского о Кольцове, и у него возникло неодолимое желание тут же, не откладывая в долгий ящик представить ему Кольцова. Эдакое мальчишеское желание похвастаться, удивить. Но, взглянув на часы, понял, что по такому случаю за полночь тревожить командующего Южфронтом не стоит. Это можно будет сделать и завтра, и в более удобное для этого время.
Разговор с Менжинским был коротким и ни о чем. «Как добрались? Где и как устроились? Как там Париж?». «Париж всегда Париж, как говорят французы». О деле – ни слова.
Павел понял, что Менжинский не мог вот так, с ходу, загрузить его работой, и перенес обстоятельный разговор на следующий день, и на более подходящее время.
Но уже следующим утром случилось непредвиденное событие, которое неожиданно на какое-то время отодвинуло все остальные намерения Менжинского по отношению к Кольцову.
С утра Павел намеревался навестить Ивана Платоновича Старцева. Еще в Москве он узнал от Бени Разумовича, что старик – в Харькове. Причем уехал он из Москвы, громко хлопнув дверью. После возвращения из Парижа он вконец разругался с управляющим Гохрана Юровским и написал в ВСНХ два злых рапорта о безответственном разбазаривании российских национальных ценностей. Не получив ответа ни на одно из них, написал рапорт об отставке и уехал к себе домой.
Кольцов не успел уйти из гостиницы, как к нему пришел Гольдман. Удивился, что Павел уже на ногах.
– Чего так рано поднялся?
– Надо, – ничего не стал объяснять Кольцов.
– Отложи свое «надо» на денек-другой.
– Что-то случилось?
– Это как посмотреть. – И Гольдман стал рассказывать. – Иду рано утром по Епархиальной, гляжу, навстречу наши двух мужиков ведут на допрос. Спросил, что за люди? Говорят, махновцы. Один показался мне знакомым. Вроде как один из тех, что к тебе в Берислав приходили. Кудлатый такой.
– Они у Махна там все кудлатые.
– Я только что у Менжинского был, – сказал Гольдман. – Все ему рассказал.
– Что? – не понял Кольцов.
– Ну, что ты у Махна побывал и что после вел с ними какие-то дела. Менжинский просил тебя допросить их, выяснить, что и как. И доложить.
– А почему они в тюрьме? – удивленно спросил Кольцов. – Насколько я знаю, мы с Махно находимся в состоянии дружеского нейтралитета.
– Это я не выяснил, – сказал Гольдман. – Что-то у них там мутное. Их троих схватили. Оказалось, один из них – белогвардеец.
– Непонятно. С Врангелем Махно – в состоянии войны.
– Поди разберись в его делах. Время-то ломаное, – как-то неопределенно произнес Гольдман. – Вчера они с Врангелем были врагами, а сегодня, может, договор заключили о «дружбе до гроба». Эти бандитские батьки меняют убеждения чаще, чем исподнее.
Минут через двадцать они были в Особом отделе ВЧК Южного фронта. Если быть точным, то Особый отдел занимал меньшую половину здания, на остальной площади разместилось Командование Южным фронтом со всеми его многочисленными службами.
Особый отдел располагал своим, отдельным, входом. В большом светлом холле под охраной часового чинно сидели на скамейке двое мужиков. Шапки держали на коленях, отогревались. В выстуженных тюремных стенах они за ночь совсем было замерзли, несмотря на их добротные овчинные полушубки. Здесь же, в Особом отделе, в некоторых комнатах стояли буржуйки, и просачивающееся через неплотные двери в коридор едва уловимое тепло достигало и холла. Во всяком случае, пар изо рта здесь не был виден.
Кольцов оглядел махновцев и никого не узнал. И то сказать, он не видел их с самого лета.
Один из махновцев, со спутавшимися волосами и с рыжей прокуренной бородой, зло зыркнул на Кольцова и опустил глаза. Но тут же снова уставился на него, стал пристально всматриваться.
И Кольцов узнал его. Это был давний его знакомый, махновский связник Петро Колодуб. За те несколько месяцев, что они не виделись, он не очень изменился. Изменили его, как и всех меняют, зимние холода. Точнее, одежда: кожух, шапка, сапоги.
– Петро? – Кольцов не очень удивился появлению здесь именно Колодуба. Махно считал его одним из самых удачливых своих связников. Чаще всего Махно именно его отправлял на переговоры к красным, причем по самым тупиковым делам. И Колодуб со свойственным ему неторопливым говорком, приправленным народными пословицами и прибаутками, всегда возвращался с ожидаемым Махно результатом.
Колодуб поднялся, вытянулся по струнке:
– Так точно, ваш благородь! – громко и зло сказал он.
– Да ты что, Петро! Совсем сдурел, что ли? Какой я тебе «благородие»? – удивленно спросил Кольцов. – Или не узнаешь?
– Отчего ж? Как не узнать? Когда-сь в Чека служили.
– Я и сейчас в Чека.
– Видать, нету больше у советов Чека, – дерзко продолжил Колодуб. – Повывелись.
– Что ты мелешь, Петро? – обозлился Кольцов. – Где ты такой дури набрался?
– Своим умом до всего дошел. Раньше людям, которы от Нестора Ивановича, уважение оказывали: и чаю нальют, и хлеба шмат, и сахарю грудку. А счас – сразу в тюрьму. За двое суток не то что хлеба, кружки воды не дали. Зато морду набили як деникинцы. Гляди! – Колодуб приподнял нависающие на левый глаз волосы, и Кольцов увидел на его лице внушительный фиолетовый синяк.
– Ты, Петро, хоть сказал, что пришел от Махно?
