хорошее и плохое во время его жизни в этом городе почему-то случилось именно на Николаевской. Здесь он познакомился с Иваном Платоновичем и его дочерью Наташей, которые в меру своих сил, часто с риском для жизни, помогали ему и стали едва ли не самыми близкими людьми. Здесь, на этой улице, произошла его мимолетная встреча с Леной Елоховской, которая могла обернуться большой любовью. Не случилось. На этой улице его обманом пленили махновцы, и ему довелось познакомиться с Нестором Махно и его начальником контрразведки Левой Задовым, которые позже, так или иначе, сопровождали его по жизни. Вот и сейчас: этот головоломный «подарок» от Махно, которым приходится заниматься.
Припорошенная легким снежком Николаевская, утратившая летне-осенние краски, выглядела сейчас серой, неуютной, неприветливой и почти чужой.
На стук открыл сам Иван Платонович. Коротко взглянув на него, Павел определил, что выглядит он сейчас значительно лучше, чем совсем недавно, там, в Париже.
– Бон жур, месье! – озорно поздоровался Павел, и они обнялись, словно не виделись целую вечность. – А дома-то лучше?
– Дом. Домовина. – Старцев не принял легкий тон, который пытался предложить Павел, насупился: – Интересная мысль. Всю свою короткую жизнь человек заботится о своем доме. А в старости он становится ему совсем не дорог, на все нажитое смотрит, как на чужое, и больше задумывается о вечном доме – домовине. Впрочем, она тоже не вечная.
– Ну вот! Ну вот! Что за настроение! – пожурил его Павел. – Война кончается, наступит новая жизнь. Неужели вам не хочется взглянуть, какой она будет?
– Все, Паша, проходит. Даже интерес к жизни. У этого интереса тоже должен быть фундамент, иными словами, смысл. А смысл в детях, во внуках. С определенного периода человек уже их глазами смотрит на жизнь. Живет их радостями и их печалями. А я – одинок. Одиночество – не лучшая причина для оптимизма.
Из дальней комнаты на звук голосов вышел Бушкин. В прихожую, где Павел раздевался, он не вошел, ожидал окончания их встречи, стоя в проеме двери.
– О чем вы? Какое одиночество? – не согласился со Старцевым Павел и, заметив Бушкина, продолжил: – А я? А вот Бушкин? А все остальные, которые вас знают и любят?
– Я всех вас очень ценю. Но есть еще кровные связи. Что бы там философы не говорили об остальных связях, но кровные крепче всех других. Поверьте мне, старику, который много прожил и много передумал.
Что на это скажешь! Не поспоришь и не утешишь. Да Иван Платонович не очень и нуждался в утешении. Он был мудр той осенней мудростью, когда все выводы из своей жизни сделаны: и из успехов и из неудач.
– Иван Платонович, поверьте, еще все будет хорошо! – все же произнес подобающие случаю утешительные слова Кольцов, и даже ему самому они показались неуместными и ненужными. Он понял: вместо всех этих дежурных слов он должен и даже обязан молча передать Ивану Платоновичу дневник его дочери. Лишь одну тайну Кольцов пока решил приберечь: Наташа была убеждена, что ее отец умер от тифа. Сейчас это Ивану Платоновичу знать не обязательно. Он все равно ничего не сможет изменить. А Павел там временем по возможности попытается выяснить, где сейчас находится Наташа, и каким-то способом известит ее, что произошла ошибка и ее отец жив.
И все же он сказал:
– Кончится война, установятся границы. И Наташа, где бы она ни была, объявится. Я в этом убежден.
– У меня на ожидание значительно меньше времени, чем у вас. Оптимизм тоже с возрастом убывает, – тихо, но твердо сказал Иван Платонович.
Павел извлек из командирской сумки дневник Наташи, протянул его Ивану Платоновичу.
– Это вот – ее дневник. Я нашел его совершенно случайно. Из него вы узнаете, что Наташа вышла замуж по любви за весьма достойного человека. Да, сегодня он – наш враг. Но завтра…
– Спасибо, – принимая дневник, сказал Иван Платонович. – Мне Гольдман все рассказал. И я очень ждал тебя, Павел. – И, немного помолчав, добавил: – А утешать меня не надо. Я теперь уже все знаю и принимаю все, как есть… Ну что же мы стоим в коридоре! Проходите!
Павел только сейчас поздоровался с Бушкиным. Они уселись в гостиной. Иван Платонович не стал сразу же читать дневник, он оставил его «на потом». А сейчас припрятал его в шкаф и лишь затем присел к столу напротив Кольцова.
– Ну, и чем все закончилось? – с интересом и даже с некоторым нетерпением спросил Старцев.
Кольцов понял: его интересовали результаты поиска «бриллиантового саквояжа».
– Нашли. И он оказался не разграбленным.
– Но как? Я еще там, в Париже, сказал Тимофею, – он указал глазами на Бушкина, – что это совершенно неразрешимая головоломка.
– Разрешили. Чуть позже я подробно обо всем расскажу. Сейчас же… я пришел по одному довольно серьезному делу. Прошу не только совета, но и помощи, – и Кольцов стал излагать суть задуманной им игры.
Глава четвертая
Единственная тачанка, о которой знал Гольдман, находилась в распоряжении Всеукраинской ЧК. Ее председатель Манцев не смог отказать своему старому приятелю Гольдману и одолжил ее на одну ночь.
После двенадцати ночи уже все было готово для начала этой сумасбродной игры. Гольдман, сам восседая за кучера, заехал на тачанке в «Бристоль», забрал Кольцова. По пути к ним подсел Бушкин. В черном пальто и широкополой шляпе, которые нашлись в гардеробе Старцева, его было не узнать. Из-под сиденья тачанки Гольдман извлек два револьвера, раздал.
– Заряжены, как договаривались? – спросил Кольцов.
– Паша, не порть мне хорошее настроение, – весело отозвался Гольдман и на всякий случай предупредил: – И все же в людей лучше не палите.
До Епархиальной, где находилась городская тюрьма, было рукой подать, но они тачанку оставили поодаль от нее, в глухом переулке. Оттуда к тюрьме пошли пешком, прижимаясь поближе к глухой каменной стене. В таких предосторожностях не было ровным счетом никакого смысла. Но они, не сговариваясь, уже включились в эту игру. Весь ее антураж: лунные ночные сумерки, пронизывающий ветер, крепостная стена, пустынная улица, револьверы в карманах – все это не располагало к веселью и настраивало ее участников на серьезный лад.
Гольдман заранее объяснил охранникам о сути этой игры и как в театре распределил роли. Они уже ждали. Пропустили в тюремное здание, повели по низкому сводчатому коридору. В гулкой тишине громко звучали их шаги.
Один из охранников, бережно несший в руках бутылку с какой-то черной жидкостью, споткнулся и мрачно чертыхнулся.
– Что там у тебя? – спросил Гольдман.
– Та кровь, хай ей грець! – пояснил охранник.
– Из клюквы?
– Где ж тут клюкву найдешь? Вино. Свояк на Сазоновских складах наточив. Краснэ. Видать, заграничнэ. «Каберне» называется.
Поднялись на второй этаж, где находилась камера, в которой содержался «подарок» Нестора Махно.
– Ну что? Начинаем? – шепотом спросил Гольдман, когда они уже довольно близко подошли к камере.
– Ключи! – Кольцов протянул руку к охраннику.
Тот вложил в руки Кольцову увесистую связку ключей.
– Зачем мне все! – рассердился Павел. – Давай только от шестнадцатой.
– Нельзя так. Не по правде получится. Я на ключик от шестнадцатой красну ленточку привязал. Враз разберетесь.
Кольцов на ощупь перебрал пальцами связку ключей, нашел необходимый.
