на полуслове, словно на мгновенье потерял над собой контроль и сгоряча брякнул в коридоре то, что в окружении чужих дверей нельзя было произносить.
Наконец, дверь открылась, и они нырнули в прихожую. Старцев встретил их в каком-то немыслимом зеленом мундире времен войны с Наполеоном.
– Здравствуйте, господа! – поприветствовал он ночных гостей и тут же добродушно их отругал: – Уж в который раз предупреждаю: к подъезду не подъезжать. Пешочком бы! Поодиночке! Вдоль стеночек! Да с оглядцем! Береженого, как говорится…
– Прошу прощения, ваше превосходительство. Больше не повторится, – стал виновато оправдываться Кольцов и обернулся к Алехину: – Подпоручик, прошу представиться его превосходительству!
Все еще не отошедший от переживаний, связанных с побегом из тюрьмы, подпоручик тем не менее весь как-то подобрался, вытянулся и даже попытался лихо прищелкнуть каблуками. Но из этого ничего не получилось, ботинки были старые и истоптанные. А его собственные новые сапоги у него отобрали махновцы.
– Подпоручик Алехин, Корниловская пехотная дивизия! – четко отрапортовал он.
– Кто командир?
– Генерал-майор Скоблин, ваше превосходительство.
Иван Платонович вспомнил. В Харькове Скоблина хорошо запомнили во времена пребывания в городе Ставки Добровольческой армии. Но прославился он не ратными подвигами, а главным образом тем, что был женат на известной и очень популярной в те дни певице Плевицкой, да еще своими шумными широкими загулами, которые иногда посещал даже командующий.
Собственно, это и все, что Иван Платонович знал о Скоблине. Но, по условиям их сегодняшней игры, он – опытный отставной генерал, не мог не знать Скоблина, кем он командовал и чем прославился.
– Ну как же! Знавал Николая Владимировича, – сказал Старцев. – Очень четкий генерал. И милейший человек.
Подпоручик все еще никак не мог до конца прийти в себя. У него стала возникать ничем не объяснимая подозрительность. Побег прошел на редкость гладко, даже слишком. Без всяких серьезных неожиданностей и осложнений. К тому же этот успех был оплачен кровью четырех или пяти человек. Но почему они так рисковали ради него? Что в нем такого? Может, они приняли его за кого-то другого?
И все же двое его спасителей определенно все больше и больше ему нравились. Особенно тот, что допрашивал его в тюремной камере. Алехин определил по выправке, что это кадровый российский офицер. Они называют его капитаном. Нет, он не может принадлежать к красному лагерю, к тем людям, которые допрашивали его в самом начале, когда его поместили в эту тюрьму. А как тонко подал этот капитан ему едва заметные знаки, сообщая о том, что он «свой» и предупреждая об осторожности. Алехин даже не сразу поверил, что такое может быть, что ему придут на помощь.
И вот – свершилось. Он – на свободе. На относительной пока свободе. Сколько еще сил, умения и хитрости придется приложить, чтобы снова не оказаться в руках чекистов и пробиться к своим! Или домой! Такой вариант он тоже не исключал после того, как попал в плен и втайне рассчитывал на побег или на какое-то иное счастливое освобождение.
И все же он продолжал ко всему подозрительно присматриваться, все анализировать. И эта проклятая осторожность не позволяла ему до конца прийти в себя.
Иван Платонович тоже отметил беспокойный взгляд подпоручика, его зажатость и понял, что он все еще никак не может поверить в счастье своего освобождения и пытается найти во всем логику. А логики, действительно, не было. Кому он был нужен, этот белогвардейский подпоручик, за освобождение которого заплачена такая немалая цена: отчаянное нападение на тюрьму и несколько убитых.
Но Кольцову не давали покоя три всадника в глубоком нашем тылу, в местах, где все еще продолжали бродить банды – осколки разбитой армии Симона Петлюры, и эти две загадочные одинаковые ладанки. За всем этим Кольцову мерещился какой-то заговор.
Иван Платонович придерживался иной точки зрения. Он считал, что, скорее всего, те трое всадников действительно могли быть просто дезертирами, и не исключено, что они и в самом деле выехали на охоту. Если не на охоту на кабанов, то на зайцев. Время голодное. А с ладанками и того проще: какая-нибудь ничего не значащая игра бывших романтических студиосов, начитавшихся бесталанных сочинений о тайных обществах, шпионаже, паролях.
Кольцов же считал, что здесь скрывается что-то более серьезное. Во всяком случае, эти две ладанки и три всадника, один из которых был пленен махновцами, тревожили воображение Кольцова.
Иван Платонович привык считаться с точкой зрения Кольцова еще со времени их совместной работе в подполье. Подчинился ему и на этот раз и добросовестно исполнял определенную ему роль генерала.
Ласково, насколько он только мог, Иван Платонович посмотрел на подпоручика и нарочито сердито его успокоил:
– Что вы никак не можете расслабиться. Успокойтесь! Все ваши неприятности уже позади. Вы – среди своих. А дня через три-четыре постараемся переправить вас в район Рубановки-Серогоз. По нашим сведениям, где-то там находится ваша дивизия.
– Нет-нет, ваше превосходительство! Мне надо туда. Я обязан вернуться обратно к своим. Но простите. Я просто… – подпоручик замялся. – Просто я не имею права ничего говорить об этом. И не просите!
– Не говорите, если считаете это тайной, – с некоторым безразличием в голосе сказал Старцев и, обернувшись к Кольцову и Бушкину, похвалил Алехина: – Славный малый! Пока есть такие, я за Россию спокоен.
Они перешли в гостиную, в ближнем углу которой тихим спокойным светом теплились лампадка. Хозяева, все трое, перекрестились перед образами, и это тоже очень понравилось Алехину. Он, наконец, понял: его подозрительность беспочвенна.
В центре гостиной был накрыт стол. На большом блюде горкой высился отварной картофель, а рядом с ним, на тарелке – очищенная вобла. Возле каждого прибора лежали по ломтику черного хлеба. Скромный стол был, однако, украшен изящными хрустальными бокалами.
Бушкин на мгновение исчез в соседней комнате и появился с красивой высокой бутылкой в руках.
– Неужели коньяк? – спросил Кольцов.
– Иное не пьем! – ответил Бушкин.
– Шустовский?
– Именно.
– Самый настоящий, – подтвердил Старцев. – Берег для какого-то очень торжественного случая. Полагаю, сегодняшнюю ночь можно отнести к таким. Насколько я помню, этот наш юноша – двадцать четвертый.
– Ошибаетесь, ваше превосходительство. Двадцать пятый, – поправил Старцева Бушкин и уточнил: – Я был двадцать второй. Потом те двое барбиевских казачков. Подпоручик – двадцать пятый.
– Красивая цифра! Четверть сотни! – согласился старик и разлил коньяк по бокалам. – Пьем за двадцать пятого, вызволенного из застенков ЧК.
Все чокнулись с Алехиным, и он почувствовал себя в эту минуту едва ли не героем дня. Это он стал двадцать пятым, ради которого эти милые люди рисковали своими жизнями. Он – среди своих. Знали бы его товарищи, как мужественно держался он в плену у Махно, как потом его пленили красные, но и у них он не проронил ни слова.
Потом выпили еще раз. Алехин влюбленными глазами смотрел на своих спасителей. Он их всех любил. Он готов был всех их обнять, особенно этого капитана. Похоже, это он до тонкостей продумал план его освобождения из тюрьмы. Но мало только продумать! Как точно и расчетливо провел он всю операцию. Никто из его товарищей не погиб.
И когда налили в третий раз, Алехин тяжело поднялся: сказывались несколько дней голодания. Но чувство благодарности переполняло его, и он слегка заплетающимся языком произнес: – Господа. Я бесконечно счастлив. Я вас всех очень люблю. И буду просить вот вас, капитан, – он поднял глаза на Кольцова. – Запамятовал вашу фамилию. Имя слышал, Павел Андреевич…
– Разве это имеет сейчас какое-то значение? – спросил Кольцов.
– Да! В самом деле! Мы просто люди, которые… Извините, я забыл, что хотел сказать. Ах да! Я хотел бы просить вас, Павел Андреевич, позволить называть вас братом!
