— Держи, — Петр поставил на стол бутылку коньяку и миску с нарезанной толстыми ломтями красной рыбой. — Тебе пожрать надо, ты плывешь. Сколько квасишь-то?
— Дак…
— Вот я и говорю, — он разрезал пополам лимон и, расковыряв серединку ножом, выжал сок на рыбу. Достал из шкафчика два стакана.
— Ну что, открыть не в силах даже? — откупорил бутылку, плеснул в стаканы и взял один в руку. — Ну, давай.
— Давай, однако…
Они выпили, взяли по ломтю рыбы и стали закусывать сочной красной мякотью.
— Легчает?
— Скоро узнаем, — Гурский взял еще один кусок.
— Сейчас приживется, — Петр плеснул в стаканы еще коньяку. — А ко мне тут китаец один ходит, старый уже, хоть их и не поймешь с виду. Там рынок, дальше по бульвару, он там торгует чем-то, а здесь, на вокзале, товар получает. Ему шлют откуда-то, он здесь получает. Живет, что ли, где-то рядом, я не знаю. Я вообще— то про него ничего толком не знаю. У меня сеструха болела, ну, мы с ним и разговорились однажды на эту тему, они же, китайцы, в этом деле… у них свои прибамбасы, народные. Ну вот, он мне мазь принес, корешки какие-то, объяснил чего-куда-как, короче — сеструха моя выздоровела, ну как новенькая. С тех пор он как за товаром на вокзал приходит, встретит, на машине отправит — и ко мне. Сидим мы с ним, вот как с тобой, у него закуска своя, ну там, всякие китайские дела, выпьет он пять капель, а потом глаза закроет и сидит. Ни разговору с ним, ну ничего. Я говорю: «Эй! Ты чего, заснул?» А он: «Ничего-ничего, говори, я слысу…» Мне надоело однажды, я ему: «Ты чего, — говорю, — устаешь, что ли, сильно?» А он мне: «Нет, — говорит, — мне с тобой хоросо. Проста я думаю». — «О чем, — говорю, — думаешь-то? Может, мне тоже интересно, давай вместе». А он глаза открывает и говорит: «Давай». — «Давай», — я ему. Он говорит: «Возьми два свой ладоска, слепни, сто полусяй?» Я хлопнул в ладоши. «Ну, хлоп! — говорю. — Хлопок получается… И что?» А он смеется и говорит: «Ага! У меня тозе из двух ладоска хлопок полусяй. А как хлопок из одной ладоска полусяй? А?» — «Никак», — говорю. А он опять смеется и говорит: «Не-ет. Мозна. Пака не паймес — ты дурак». — «А ты, — говорю, — понимаешь?» — «Нет, — смеется, — думаю пака». — «Так чго же, — говорю, — мы с тобой оба дураки?» А он опять смеется: «Канесна! Пака про ладоска не паймес, дураки…» И ты знаешь, так это меня заело… Выпьем?
— Выпьем.
— Подожди-ка, — продавец Петр вышел на минуту, а потом вернулся с большой луковицей. Счистив с нее шелестящую кожицу, разрезал пополам и одну половинку протянул Гурскому. — Грызи как яблоко, он сладкий, полезно. Давай, — он приподнял стакан.
— Давай, — чокнулся с ним Александр. — За Хакуина.
— Чего?
— Да ладно, не обращай внимания. Они выпили коньяку, Гурский откусил большой кусок от сладкой, истекающей ароматным молочным соком луковицы и с хрустом стал жевать.
— — И рыбки, рыбки сразу, это мне китаец принес, они ее там как-то маринуют по-своему.
— Угу… — ответил Александр, не открывая набитого рта, пережевывая лук вместе с рыбой, из которой обильно, как из губки, выделялась и вовсе уж какого— то невообразимо восхитительного вкуса жидкость.
— Ну вот… и ты понимаешь, с этой ладошкой — такая херня… Ведь вроде на самом деле что-то… ну, короче, даже если одна, то все равно… хлопок… Нет, ну не могу сказать. Так вроде чего-то в мозгах крутится постоянно… а вот, чтобы сказать — полная жопа. Может, он меня сглазил? Или еще как попортил, по— своему? Ведь не поверишь, ночами просыпаюсь. И все — про ладошку. А? Чего делать-то? Я вот тебя первый раз вижу, а смотри… опять про нее.
— Нормально.
— Думаешь?
— Точно. Не переживай.
— Нет, ну а как? Я же про нее постоянно думаю.
— Ну и думай.
— Да пошла бы она!..
— Не думай.
— Не могу. А?
— Наливай.
— Это запросто.
— А как же торговля твоя?
— Да там Верка.
— Наливай.
— Это запросто. Но ты мне скажи — он меня не попортил? Это у меня не болезнь какая-нибудь психическая начинается?
— Нет, — мотнул головой Гурский.
— Точно?
— Отвечаю.
— Ну, давай выпьем.
— Давай. Не робей, Петя, это только начало.
— Чего начало?
— Чего… — Гурский пожал плечами. — Срединного пути.
— Да в гробу я его видел.
— О!.. — Гурский поднял палец. — Что и ценно. Далеко пойдешь.
— Я на бабе лежу, а сам про ладошку эту самую и про хлопок думаю. Мне это надо?
— Мы пьем или как?
— Или где?
— Или что?
— Давай?
— Давай.
Они выпили и закусили.
— Хороший ты мужик, Альберт. Живи у меня, а?
— Не могу. Мне в Комсомольск надо.
— Зачем?
— Надо.
— Ну, надо так надо. Езжай тогда.
— Не могу. У меня поезд только утром.
— А-а!.. Так ты с вокзала?
— Ага.
— Так ты приляг тут до утра, поспи, ты же плывешь.
— Не могу.
— Чего это? — нахмурился продавец Петр. — За бабки сомневаешься?
— Нет. Просплю.
— Херня. Вон будильник — раз, Верке щас скажем — два, я — три. Спи, не сомневайся.
— Хорошо, — Гурский кивнул, пересел со стула на диван, упал на бок и заснул прежде, чем голова его коснулась лежащей на диване подушки.
И опять Адашеву-Гурскому снились совершенно ненужные ему сны. Опять он брел куда-то, мучимый жаждой, но теперь вокруг него вертелся старый китаец, хлопал в ладоши и приговаривал: «Пенделок! Опа! Пенделок!» Потом китаец стал раздуваться. Он раздувался, раздувался и наконец жутко заверещал металлическим голосом. Почему-то во сне это было очень страшно.
Александр дернулся и проснулся.
Верещал будильник. Стрелки показывали девять. За окном каморки было темно.
«Чего девять? — спросонья подумал Гурский. — Девять чего?»
