Организм на этот раз пребывал в полной растерянности и ничего определенного подсказать был не в состоянии.
— Ну что, братан? — вошел в подсобку продавец Петр. — Подъем, выходи строиться! Как самочувствие?
— Невнятно. А сейчас что… утро?
— Утро, утро. Что-то ты совсем…
— А сколько разница во времени… с Москвой?
— А чего тебе Москва-то? Ну, с ней семь, а с Питером твоим — два часа, только в другую сторону. Ты чего, служивый, не в курсе, что ли? Как тебя зовут-то хоть, помнишь?
— Помню. Альберт, — Гурский попытался каким-то образом сопоставить в уме услышанные цифры, но помотал головой и решил отложить это занятие до лучших времен.
— У тебя вообще-то поезд скоро.
— Да-да, я помню.
— Завтракать будешь?
— Мне бы яду.
— А это запросто, — Петр поставил на стол недопитую бутылку. — И рыба вон осталась. Ты как?
— Даже и не знаю.
— Давай, хуже не будет, — он разлил оставшийся коньяк по стаканам и снял крышку с миски, в которой лоснилась маринованная по китайскому рецепту красная рыба.
— Опохрабримся?
— Очень бы хотелось.
Они чокнулись, выпили и закусили.
— Слушай, — Гурский полез в карман за деньгами. — Давай раскинем, сколько там с меня?
— Обижаешь, братан. Ты у меня гость. Ты уже ночью с пацанами раскинул. Документы-то хоть не в лопатнике были?
— Нет.
— Ну и хорошо. Вообще-то пацаны эти, они здесь как постоянные. Я, если увижу, лопатник с. них стребую, но уж деньги — извини… Ты сам-то появишься?
— Возможно.
— Ну и ладно. Тебе чего, в дорогу с собой чего-нибудь надо? Пожрать там, выпить?
— Даже и не знаю.
— Да ладно, заладил. Это ты сейчас так, а отойдешь — очень даже пригодится.
— Вот сюда бы дозаправить, — Гурский вынул из кармана флягу. — Только не паленого.
— Опять обижаешь. Конины?
— Давай.
Продавец Петр вышел в торговый зал. Гурский встал, потянулся, разминая затекшие мышцы, повесил сумку на плечо и двинулся следом. В зале толпились покупатели.
Александр подошел, к прилавку, взял у Петра бутылку, положил в сумку и протянул деньги.
— Давай-давай, пробей.
— Как хочешь… — Тот пробил стоимость коньяка по кассе, дал сдачу и сказал: — Ну чего? Залетай, если что.
— Непременно.
Они пожали друг другу руки, и Адашев-Гурский пошел к вокзалу.
«Все, — твердил он про себя. — Все. Ни глотка больше. И так время суток не ощущается совершенно. Даже на улице. Даже при естественном освещении. Девять утра у них тут. А по-моему, так ночь глубокая. Ну правильно, по Москве и есть два часа ночи. А что это он про Питер говорил, что два часа разница, да еще и в обратную сторону? Бред какой-то. Все… Больше ни глотка. А коньяк — стратегический запас».
Глава 27
Первым делом Гурский нашел на вокзале туалет. Умылся, перелил коньяк во флягу и рассмотрел купленный ночью билет. «Черт возьми, — возмутился он, — а что это она мне плацкартный дала? Ну да, я же не сказал, а она и не спросила. Увидела рожу… и дала в соответствии».
Он подошел к кассе.
— Девушка, я тут не посмотрел, вы мне плацкартный дали, а я…
— Я вам ничего не продавала.
— Ну да, не вы, но мне вот до Комсомольски…
— Что вы хотите?
— Я? СВ, разумеется.
— Нет СВ.
— А что есть?
— Купе.
— Ну ладно, давайте купе. Только целиком, я доплачу.
— Как это целиком?
— Ну как… чтобы никого больше в этом купе не было. Чтобы я один там ехал. Один, понимаете? •
— Минуточку, — кассир уткнулась в компьютер. — Нет, — наконец сказала она. — Не получается.
— Как это?
— Ну, пассажир, что вы мне голову морочите, я вам говорю нет, значит нет. Хотите, давайте я вам четыре билета купейных продам в один вагон, сами потом там и разбирайтесь, ну Боже мой…
— Не хочу.
— А чего вы от меня хотите-то?
— Ехать хочу по-человечески.
— Ну и езжайте себе. Возьмите билет, как все, и езжайте,
— Хорошо. Давайте.
— Чего давать-то вам?
— Дайте мне билет, и я поеду себе, как все.
— Какой билет-то вам, купейный?
— Купейный.
— Минуточку…
Адашев-Гурский вышел на перрон и пошел вдоль поезда. С трудом протиснулся сквозь толпу каких-то военных, которые, стоя у вагона, передавали свои билеты старшему, а уж тот предъявлял их проводнику и считал свою команду по головам.
Отыскав свой вагон, Александр показал билет, шагнул в тамбур, с удовольствием вдохнул специфический железнодорожный запах и, пройдя по коридору, вошел в пустое купе.
Здесь он засунул сумку в рундук под нижней полкой, повесил куртку на вешалку, закрыл дверь, уселся в уголок к окошку, положил руки на стол и закрыл глаза.
Наконец-то впервые за все это время он остался один, и не надо было ничего врать, придумывать, чтобы просто вот так посидеть в тишине.
А потом он возьмет белье, застелит постель и будет спокойно спать под мерный перестук колес до того самого момента, когда проводник разбудит его перед Комсомольском. Как хорошо быть одному. Какое счастье. И можно наконец снять ботинки.
В коридоре послышались голоса, дверь купе открылась, и в проеме возник коренастый мужчина в коротком пальто, мохнатой шапке и с большой сумкой в руках.
— Ну вот! — радостно сказал он. — А ты, мать, горевала! Мужик у нас здесь. Здрасьте!
— Добрый день, — Гурский попытался было вежливо привстать.
— Да сиди, сиди… — мужчина вошел в купе и обернулся. — Давай, мать, заходи. Сумки давай.
Полная женщина лет пятидесяти вошла вслед за мужем, поставила сумки на полку и молча села рядом. Из-за ее спины в купе проскользнул шпендель, на вид лет десяти, в куртке и спортивной шапке, просочился мимо всех присутствующих к окну и сразу стал щелкать выключателем лампы, одновременно крутя ручку громкости вагонной трансляции.
— Ну-ка цыц!.. — Мужчина дал ему подзатыльник. Шпендель насупился и притих, зыркая исподлобья на
